Пока лейтенант сообщал об этом (он словно сочувствовал больше шоферу, чем пострадавшему), полковнику Манову казалось, будто он проваливается в яму, наполненную ядовитым газом. Он задохнулся. Лейтенант мог уйти, на кой черт нужны эти подробности! Те, из инспекции, сделали все, что нужно. Но ведь он сам посоветовал шифровальщику прогуляться…

И внезапно леденящая мысль обожгла мозг: после несчастья со старшим шифровальщиком, кто сможет померяться силами с надменным и таинственным «Гермесом»?

Самый опытный работник вышел из строя.

Точно в шесть часов вечера радиостанция «Гермес» передала в эфир шифровку. После кодового сигнала, повторенного трижды с интервалом тридцать секунд, последовала радиограмма, предназначенная, по предварительному указанию передававшего, для «А» и «Б» — предполагаемых слушателей «Гермеса».

«А» и «Б», вероятно, приняли радиограмму. Они не откликнулись даже на кодовый сигнал «Гермеса». Впрочем, этот односторонний способ «разговора» практиковался и раньше.

Посоветовавшись в шифровальном отделе, полковник Манов лично отвез копию перехвата профессору математики Найдену Найденову.

Это было вечером 28 ноября.

Ночью похолодало, и когда утром Аввакум раздвинул шторы на балкон, верхушки старых сосен в парке поседели от снега. Зарождался хмурый день, небо висело низко над крышами домов, в сумрачном воздухе кружили одинокие снежинки. Первые посланцы наступающей зимы проходили прежде всего через этот окраинный юго-восточный район города.

На спиртовке варился кофе. Аввакум брился и напевал «ча-ча», пританцовывая. Вот, наконец, пришло и для него время постукивать ритмично каблуками по паркету и двигать согнутыми локтями. Он учился боксу, фехтованию, даже вольной борьбе, умел кататься на коньках, лыжах, взбираться на крутые скалы, но танцы презирал всегда. Старое танго отталкивало его сентиментально-слащавой эротикой, а ультрамодных танцев он не выносил за их примитивизм.

Аввакум чуждался слащавой сентиментальности и фальши. Однако сейчас он приподнимал то левую, то правую ногу и напевал. Ему было весело. Позапрошлым вечером они втроем сходили в бар — Очаровательная Фея, Гарри и он. Щеки девушки пылали, глаза блестели — такой она становилась всегда, когда ее вызывали на «бис» или когда она выпивала больше рюмки крепкого вина. Когда оркестр заиграл калипсо, она глазами предложила Аввакуму: «Пошли?». Он притворился, что не понимает. Она произнесла это вслух и даже привстала со стула. «А ну-ка, Гарри!»— повернулся тогда Аввакум к художнику и ободряюще кивнул ему головой. Это было в порядке вещей, чтобы жених первым танцевал с невестой. Но Гарри молча покачал головой. Он работал над проектами болгарских павильонов для предстоящей международной ярмарки, и мысли об этой спешной и сложной работе не покидали его весь день. Он имел полное право казаться утомленным и дремать, когда оркестр играл калипсо. Аввакум же не мог похвалиться ничем таким, что хоть отдаленно напоминало бы страшную занятость Гарри. В этот день он не ходил в мастерскую, рукопись целый день пролежала нетронутой на столе, а их общая работа с профессором над одним ребусом отнюдь не утомляла. Поэтому он лишь улыбнулся, отвел взгляд от зовущих глаз Феи и сказал: «Может, мы отложим это на следующий раз? Право же, у меня сейчас нет ни малейшего желания танцевать!» Он ожидал, что в глазах ее вспыхнут огоньки обиды. Но девушка сказала ему: «Очень жаль» — и снова села, как примерная ученица. Было видно, что она действительно жалеет, что не придется потанцевать, и в то же время не собирается поднимать шум из-за этой истории. И мужчины имеют право на капризы и плохое настроение.

— Закажи мне тогда для искупления своей вины миндальное пирожное, — сказала она. — А если ты мне откажешь и в следующий раз, то мы с Гарри заставим тебя выпить в наказание две рюмки джина.

Аввакум не выносил этого напитка, обжигающего горло. Вот почему он предпочел научиться танцевать — это оказалось нетрудным делом. В конце концов, умение танцевать тоже чего-то стоит.

Итак, скоро зима. Буду курить трубку, сидя в кресле, слушать, как в камине потрескивают дрова, размышляя о следующей главе «Памятники и мозаики» — что может быть приятнее? Еще один очерк о вновь открытой римской мозаике — и вторая часть рукописи завершена.

Аввакум снял со спиртовки кофейник. Эта мозаика из Санданского была так свежа и чиста, словно еще вчера возле нее шелестели туники матрон и скучающих гетер. А губы их шептали печальную поэму о дерзком, но легкомысленном Фаэтоне.

Покончив с бритьем, Аввакум разделся, вошел в ванную и под ледяными струями затанцевал поистине дикие калипсо и твист.

В комнату Аввакум вернулся взбодренный. За окном все оживилось. Это в воздухе закружились мириады снежинок: уже не видно ни старых сосен, ни ограды, ни тротуара.

Это так красиво. Аввакум представил, как сейчас танцует весь мир и звенит жизнерадостный и чарующий вальс. Завтра премьера: Театр оперы и балета возобновляет постановку «Спящей красавицы». Его Фея превратится в принцессу. Раз-два-три, раз-два-три… Завтра он на премьере. Весь мир очарован. Все кружится среди белых гирлянд. И каждый цветок в этих гирляндах — это маленькая Очаровательная Фея. Кто сказал, что мир не прекрасен!

Так началось для Аввакума утро двадцать девятого ноября.

Он закрыл дверь, когда из-за снежного занавеса вынырнул Гарри, словно выбравшийся из мельницы.

— Пойдем со мной к дяде, — предложил он, моргая мокрыми ресницами. Ему, похоже, долгое время пришлось пробыть на улице. — Что ты будешь в такую погоду делать в городе? — продолжал Гарри, хотя Аввакум не отказывался. — Кстати, я заказал боцману приготовить что-нибудь особое на обед.

Аввакум пожал плечами. Особые блюда не могли его соблазнить. Однако настораживала настойчивость Гарри — подобное за ним не водилось.

— Что случилось? — спросил Аввакум, пытаясь заглянуть в глаза собеседника.

— Да ничего особенного. Но мне кажется, что дядя сегодня чем-то возбужден. Знай кричит: «Тише, не шумите!» Ты ведь знаешь, что есть у него привычка повторять это, когда работает. Но сегодня старик явно перебарщивает и просто нервничает. Да и боцман тоже — туча тучей, ворчит и хмурится. Оба с левой ноги встали. А я пригласил на обед Марианну, понимаешь?

— Понимаю, — улыбнулся Аввакум.

— Если мы придем втроем, будет веселее, — сказал Гарри.

Тихо падал снег, и вальс все еще звучал над миром.

— Ну что ж, пойдем, — сказал Аввакум. — Ты иди, а я поднимусь наверх — возьму кинокамеру.

На этот раз профессор даже не подал руку Аввакуму. Съежившийся, он сидел неподвижно в своем чудо-кресле, уставившись в пространство невидящими глазами. Перед ним в беспорядке лежали энциклопедии, толковые словари, математические справочники и стопки исписанных листов бумаги.

— Могу ли я быть чем-нибудь полезен? — спросил Аввакум. В этот миг он по-настоящему ему завидовал.

— Тише, не шумите! — ответил тот, даже не пошевельнувшись и не взглянув на него.

Аввакум тихонько прикрыл дверь.

Часов в одиннадцать явилась Фея. Со снежинками на кудрях, порозовевшая, она принесла далекое и живительное дыхание снежных гор. Пока Гарри помогал ей снять пальто, она постукивала каблучками, звонко смеялась и казалась еще прелестней.

Аввакум стоял в углу и с улыбкой запечатлевал обоих.

Потом она кивнула жениху вместо «спасибо», быстро поцеловала его в губы и, протянув руки, устремилась навстречу Аввакуму:

— А ну-ка, возвращай долг за тот вечер. Помнишь?

— Помню, — ответил Аввакум и впервые в жизни ощутил, что у него слабеют колени.

— Боцман!

В рамке двери, ведущей на кухню, заблестела вспотевшая физиономия повара. Увидев в вестибюле Марианну, вытянулся в струнку.

— Что прикажете?

— Бери аккордеон и марш на палубу! — распорядилась Очаровательная Фея.

Когда он появился с аккордеоном, Гарри сидел на единственном стуле и спокойно курил сигарету.