– Ну, – хрипло каркнула фигура. – Чего надо? Вы из «Транзита», что ли?

При ближайшем рассмотрении стоматолог оказался крупным мужчиной. Не то чтобы он был толст – скорее широк. Борис Яковлевич имел объемистую грудную клетку, короткие мощные ноги, покрытые рыжей шерстью, и бицепсы с мое бедро. Меллер был небрит и, судя по многим признакам, накануне принял лишнего.

– Нет, – сказал я. – «Транзит» тут ни при чем. Я из Гуманитарного управления. Фамилия моя Башкирцев. Это по поводу разрешения на вывоз картины…

– Ну вы даете!.. – Меллер посторонился, освободив ровно столько дверного проема, чтобы я мог протиснуться. – Могли бы и позвонить. Проходите.

Из прихожей, заваленной пустыми картонными ящиками, я двинулся прямо в гостиную, обставленную массивной мебелью красного дерева. Еще на ходу я зафиксировал, что в простенке над развратного вида диваном, где должна была висеть картина, пусто. Виднелся только след от кронштейна.

– Сейчас, только за пивом схожу…

Меллер подался в кухню к холодильнику. Пока он там возился, я успел осмотреть комнату – горки с поддельным фарфором, резной буфет, обеденный стол на драконьих лапах, ампирные кресла, обитые зеленой тафтой. Весь этот помпезный новодел толпился на двадцати квадратных метрах, но «Мельниц» все равно нигде не было видно.

– Нам звонили из министерства, – сообщил я в пустоту. – Они просят уточнить реквизиты прежнего владельца произведения. На предоставленных вами нотариально заверенных ксерокопиях недостаточно отчетливо читаются адрес и инициалы.

Борис Яковлевич ввалился в гостиную с упаковкой «Праздроя», шваркнул ее на диван и закатил глаза. После чего широким золотым перстнем сорвал пробки с двух бутылок, одну сунул мне, а сам надолго припал ко второй.

– В гроб они меня вгонят, – переведя дух, наконец выговорил он. – Мне на следующей неделе ехать, а им опять приспичило перепроверяться. Да любому кретину же ясно: сделка чистая, документы в порядке, картина, хоть и старая, художественной ценности не имеет! Какого ж еще?

Одним глотком допив пиво, он откупорил следующую бутылку и полез шуровать в ящиках стола, где царил жуткий беспорядок.

– А саму картину вы где держите?

Я очень старался, чтобы вопрос прозвучал незаинтересованно, но Меллер мигом меня раскусил. Он оставил в покое стол и развернулся всем корпусом, держа в волосатой руке какую-то папку. Бизоньи глазки дантиста налились кровью.

– Вам-то она на фиг понадобилась? – подозрительно осведомился он.

– Не возражаете, если я закурю?

– Нет, – буркнул Меллер. – Курите, если хотите.

– Просто любопытно, – признался я, без спешки разминая сигарету и ожидая, пока дантист слегка успокоится. – Хотелось бы своими глазами взглянуть, из-за чего столько шуму.

– А! – Меллер оскалился, предъявив отменный зубной ряд. – И до вас эти Кокорины добрались! Был тут у меня от них человечек… Нате, смотрите сами!

Борис Яковлевич метнул папку мне на колени. То, что мне требовалось – имя продавца, – было прописано там совершенно отчетливо. Я перенес его в свою записную книжку вместе с адресом и номером телефона, а заодно убедился, что никакая это не липа, вопреки заверениям Павла Матвеевича. Бумаги были оформлены по всем правилам – не подкопаешься. Прежнего владельца «Мельниц» звали Евгений Степанович Солопов.

– А картину показать не могу, – с уже вполне осмысленной насмешкой продолжал Меллер. – Здесь ее нету. И вообще – осточертела мне эта возня…

Я пожал плечами – мол, мне, простому исполнителю, до этого дела нет. Возвращая бумаги, я еще раз взглянул в графу, где стояла сумма сделки, просто смехотворная, и спросил:

– Вы и в самом деле столько заплатили вашему э-э… комитенту?

– Сколько заплатил, столько заплатил, – отрезал Меллер. – Это никого не касается, кроме налоговой.

Тут у него на поясе, поддерживающем мешковатые шорты, заверещал мобильный. Но прежде чем ответить на звонок, дантист произнес:

– Еще вопросы ко мне имеются?

Я вежливо развел руками и поднялся. А в следующую минуту дверь его квартиры захлопнулась за моей спиной.

Вернувшись на работу, я запустил компьютер и воспользовался базами данных мэрии. Примерно полчаса ушло у меня на то, чтобы убедиться, что никакой Е. С. Солопов в нашем городе никогда не проживал, а указанные в документах адрес и телефон – чистейшая фикция. Автоматически это означало, что подпись и печать нотариуса на предъявленных мне Меллером документах поддельные.

Оставалось только связаться с нотариальной конторой. Этого будет вполне достаточно для обоснованного отказа в выдаче разрешения на вывоз картины.

Так я и поступил. Однако после того как нотариус Фурсенко официально подтвердила факт совершения законной сделки между гражданами Солоповым и Меллером, а также идентичность заверенных ее печатью документов, стало ясно, что это тупик. С точки зрения закона дантист был чист, откуда бы ни взялся призрачный Солопов – хоть из самой преисподней.

У меня не хватило терпения дождаться конца дня. Около четырех, под предлогом необходимости посетить областной архив, я покинул рабочее место и направился к Галчинскому. А получасом раньше я позвонил профессору и попросил о консультации по вопросу, который вряд ли следует обсуждать по телефону.

Голос в трубке – бодрый, хорошо артикулированный баритон, и саркастический смешок, которым Константин Романович встретил мою просьбу, казалось, принадлежат человеку на шестом десятке. Если бы я не знал, что Галчинскому вот-вот стукнет восемьдесят, наверняка бы ошибся. Но я хорошо представлял, с кем придется иметь дело: в середине девяностых профессор сильно смахивал на запоздавшего хиппи. Этакий реликт оттепели, позабывший сменить прикид. Знаток диалектики, отменный полемист, выпускник философского факультета МГУ, сделавший благополучную научную карьеру. За одним исключением: из-за того, что в середине семидесятых он процитировал в своей докторской блаженного Августина: «Что есть государство без справедливости? Всего лишь банда разбойников», – защиту пришлось отложить на год-другой.

Но эти подробности сейчас не имели значения. Единственное, что мне требовалось от Галчинского, – задать ему прямой вопрос и добиться абсолютно конкретного ответа.

Профессор открыл мне сам, хотя, как я вскоре убедился, здесь имелась прислуга – крепкая, как небольшой капустный кочанчик, пятидесятилетняя блондинка, одетая в глухое темно-серое платье с кружевным воротничком. В прихожей просторной квартиры в номенклатурном доме по улице Фрунзе, 7, расположенном позади здания районной управы, пахло пылью, несмотря на то что вокруг все сверкало – от старого дубового паркета до шкафов, набитых книгами и специальной периодикой. Там и сям на полках попадались мелкие фарфоровые безделушки.

Константин Романович ни в чем не походил на того отвязанного профа, которого я знал. Гладко выбрит, отменно постриженная сухая горбоносая голова сверкает благородной сединой, живой и проницательный взгляд из-под кустистых бровей, южный загар на лице. Картину довершали светлая домашняя куртка, брюки из легкой фланели и мягкие мокасины из оленьей замши. Хорошее здоровье, финансовый и профессиональный успех, полная уверенность в себе. То, что называется – жизнь состоялась.

– Располагайтесь, Егор Николаевич! – профессор широким жестом распахнул передо мною двери ближайшей комнаты. – Сейчас Агния подаст чай.

Я представился по телефону, и Галчинский, оказывается, безошибочно запомнил мое имя.

Прежде чем перейти к делу, я искоса огляделся. Эта гостиная ни в чем не походила на логово Меллера. Хотя бы потому, что служила хозяину еще и рабочим кабинетом: у окна располагался массивный письменный стол с кожаным креслом. Среди бумаг затерялись несколько бронзовых статуэток, одна из которых – сонный Будда размером с крупную сливу – стояла на закрытом ноутбуке. Серебристый пластик и древняя черно-пепельная патина составляли странное сочетание. Картин здесь было немного – два-три пейзажа. На всех была какая-то зеленеющая степь с пригорками, покрытыми алыми каплями маков, или дальние горы в дымке. Подпись художника ничего мне не говорила.