Я не успел открыть рот, как вплыла Агния, и пока она пристраивала на стеклянном столике между мной и профессором лаковый поднос с чайными принадлежностями, мне пришлось любоваться ее просторной спиной и мощным седалищем.
Как только женщина удалилась, Галчинский бережно разлил напиток. Мы пригубили, как два знатока чайной церемонии, затем я отставил тонкую, словно сделанную из папиросной бумаги, чашку и брякнул напрямик:
– Константин Романович, почему вы, узнав о пропаже принадлежащей вам картины из мастерской Кокорина, не сообщили о случившемся правоохранительным органам?
Галчинский вопросительно вскинул брови, пожевал губами, а затем в свою очередь отставил чашку.
– Так, – произнес он; бархатистые раскаты в его лекторском баритоне куда-то пропали. – Вот оно что… А я-то, старый дурень, ломаю голову – что от меня могло понадобиться Гуманитарному управлению… У вас есть какая-то информация?
– Нет, – сказал я. – Да и откуда ей взяться? Следствие-то не ведется. Вы знакомы с неким Меллером?
– Ну да, – кивнул, будто клюнул, Галчинский. – Это тот самый… Знаком – пожалуй, слишком сильно сказано. И зубы я у него лечить бы не стал. Так что же Меллер?
– Ничего. Картина находится у него. Документы оформлены как полагается, и основательно проверять их происхождение никто не станет, потому что сам факт хищения нигде не зафиксирован. А почему?
Профессор вздохнул и обхватил ладонями колено, сцепив пальцы в замок. Кисти у него были сильные и красивые, артрит еще не испортил его суставы, но только теперь я заметил, что одна его рука – левая – как будто суше и тоньше другой. Даже кожа на ней отличалась: веснушчатая, без загара. Словно эта рука принадлежала совершенно другому человеку.
– Сложная история, – наконец проговорил он. – Если бы все это не было в какой-то мере связано со смертью Нины и Матвея, я повел бы себя по-другому. Но тогда иначе я поступить не мог.
– Почему? – упрямо повторил я.
– Павел затеял возню с экспертизой без моего ведома. К тому же его отец понятия не имел, кому принадлежит картина. У одного был коммерческий интерес – чем выше стоимость, тем внушительнее процент комиссионных, а другому представилась возможность лишний раз подтвердить свою репутацию специалиста экстра-класса. Когда же Матвей Ильич выразил желание лично заняться реставрацией доски, я поначалу возражал, однако Павлу удалось меня убедить.
– В чем? Разве вы не доверяли старшему Кокорину?
– Боже упаси, Егор Николаевич! Как я мог не доверять человеку, которого знает пол-Европы? И все-таки…
– Что вы имеете в виду?
– Это несущественно. Просто когда Павел переместил картину в мастерскую отца, а спустя некоторое время она оттуда исчезла, я не стал поднимать шум. Прежде всего потому, что мне пришлось бы возложить часть ответственности на Павла, а он действовал из самых лучших побуждений. Да и сама ситуация требовала предельной деликатности.
– Ну разумеется, – сказал я без особой уверенности. – Как вы думаете, Константин Романович, у супругов Кокориных и в самом деле могло быть достаточно причин, чтобы решиться на самоубийство?
Галчинский безукоризненно владел собой. Но тут ему понадобился глоток остывшего чаю.
– Не знаю, – с неожиданной резкостью произнес он. – Не хочу даже обсуждать. Это их личное решение, и ни мне, ни вам туда не следует соваться.
С этого момента разговор пришлось поддерживать так, как поддерживают голову дорогого покойника. Отвечал Галчинский сухо, почти односложно, с видимой неприязнью, и даже пустившись в воспоминания об институтском курсе этики, я не смог его расшевелить.
Зато мне были предъявлены подлинные документы на «Мельницы Киндердийка», в которых все тоже оказалось в ажуре. Картина, поименованная как «Голландский пейзаж», в 1990 году была получена в дар гражданином Галчинским К. Р. от гражданки Ивантеевой С. Б. Профессор знал толк в обращении с предметами искусства и предпочел оформить акт дарения в установленном законом порядке. На мой вопрос, удастся ли при необходимости связаться с упомянутой госпожой Ивантеевой, Константин Романович ответил, что с местом ее теперешнего обитания прямая связь пока не установлена, так как уважаемая Светлана Борисовна скончалась весной текущего года в Южной Африке на ферме неподалеку от города Блумфонтейн, провинция Наталь.
Странная складывалась ситуация. Бумаги Меллера и бумаги Галчинского как будто подтверждали их права на владение произведением Ганса Сунса. Но на самом деле ни один из конкурирующих, так сказать, документов ровным счетом ничего не значил, потому что на момент их составления картина числилась безымянной. На ее месте могла оказаться мазня любого ремесленника. Единственное, что совпадало в описаниях, – размеры и порода дерева, из которого доска была изготовлена. То есть черный тополь.
Убедившись, что никакой зацепки в документах нет, я спросил:
– Вы присутствовали на похоронах Кокориных?
Галчинский уже едва скрывал раздражение. Что-то я делал не то, и теперь этот благополучный господин желал поскорее от меня избавиться.
– Ужасающе! – Щека профессора дернулась, уголок рта пополз вниз. На мгновение он сделался похожим на разбитого инсультом императора и философа Марка Аврелия. – Не считая нескольких преданных друзей, туда чуть не полгорода ротозеев сбежалось. Еще бы – сенсационное самоубийство, загадочная, понимаете ли, драма в семье известного специалиста в области истории искусства, живописца и реставратора… Нынешняя пресса просто отвратительна… – Он сделал паузу, чтобы перевести дух. – Конечно, я был там – с того момента, как тела обоих доставили из морга судмедэкспертизы. К чему вам это, любезный Егор Николаевич?
– Я всего лишь пытаюсь понять, что могло произойти с картиной. Павел Матвеевич сообщил мне, что мастерская его отца находится на втором этаже. В доме было много посторонних?
– Не было там никаких посторонних, молодой человек! Только родные и близкие. Всего несколько человек.
– А зеваки, о которых вы упоминали?
– Несмотря на потрясение, Павел и Анна сумели все четко организовать. Любопытных и прессу не пустили за ограду участка. Поэтому они, в основном, толпились на улице – где-то с полсотни человек.
– Вы поднимались в мастерскую?
– Зачем? В тот день я чувствовал себя неважно. Давление, вдобавок появилась аритмия. Я больше не вожу машину, и, чтобы добраться к Кокориным, пришлось попросить супругов Синяковых подвезти меня на их «дэу».
– Это тоже друзья семьи? – осторожно поинтересовался я.
– Нет. Мои знакомые. Потом Эдик уехал, а Женя осталась, и очень кстати. Атмосфера была крайне тягостной. Чтобы прийти в себя, мне понадобилось прилечь, и мы с Евгенией поднялись в комнату Нины. Дело в том, что оба гроба были закрыты, и мне не дали с нею проститься…
Тут он осекся – в комнате снова бесшумно возникла Агния со стаканом минеральной и таблеткой на блюдце.
– Эналаприл, Константин Романович, – строго произнесла она, пока я размышлял, с кем все-таки не позволили проститься почтенному профессору.
Галчинский поднялся и, когда подносил к губам стакан, чтобы запить лекарство, далеко отставил локоть и поднял острое плечо.
Прислуга удалилась. Я спросил:
– А почему вы так уверены, что картина и в самом деле находилась в доме Кокориных?
– Где же еще ей было находиться, если с момента гибели Матвея и Нины дом был опечатан и взят под охрану? – неподдельно удивился Галчинский. – Павел, по крайней мере, заверил меня, что вплоть до самого дня похорон она стояла на большом мольберте в мастерской. Его отец уже начал готовить доску к реставрации.
Я давно заметил, что профессор всячески избегает употреблять слово «самоубийство». Он трижды произнес «гибель», «умерли» и даже «скончались», словно речь шла о неизлечимой болезни или несчастном случае. В этом Галчинский был солидарен с Анной Кокориной.
Однако касаться этой скользкой темы я не стал. Сейчас требовалось то, что в психологии называется «переключением на негодный объект». На письменном столе торчал бронзовый Будда на нефритовом цоколе, в разных углах гостиной виднелся еще с десяток бронзовых фигур, о которых я при всем желании не смог бы сказать ничего вразумительного. Поэтому я спросил:
