– При чем тут вся эта чепуха? – Анна ткнула окурком мимо пепельницы. – Твой человек мог бы по крайней мере поинтересоваться фамилией продавца. Ведь Меллер показал ему договор!

– Он и поинтересовался. Какая-то никому не известная фигура – Иванов, Петров, Расторгуев, черт его знает. Или нет – кажется, это какая-то дама. Мифический персонаж. Тут концов не найти, можете мне поверить.

– Тогда почему вы не обратились с заявлением в милицию и не сообщили о случившемся владельцу картины?

– С чего вы взяли? – Кокорин внезапно смутился, как мальчишка, которого поймали на горячем, но быстро взял себя в руки.

– Милиция! – натянуто хохотнул он. – Это же просто смешно… Только их нам не хватало! Достаточно того… – он опять осекся и быстро взглянул на сестру. – Разве не ясно: за все, что произошло с картиной, несу ответственность я и только я? Галчинский доверил мне ценную вещь, я передал картину в другие руки и не смог обеспечить ее безопасность. Таким образом…

– «Другие руки» – это вы об отце?

– Да. Но речь не о нем.

– И в чем же, по-вашему, должна заключаться моя роль?

– Необходимо остановить Меллера. Это просто – достаточно блокировать выдачу разрешения на вывоз «Мельниц». Сам я сделать этого не могу – необходимо, чтобы в министерство обратилась какая-либо инстанция, например гуманитарный департамент. Возможно, будет достаточно звонка или письменного запроса. Остальное я беру на себя: как только Меллер почует неладное, он сразу станет сговорчивее…

– И на каком же, извините, основании?

– Что? – недоуменно переспросил Кокорин. – Что вы имеете в виду?

– На каком основании я должен требовать приостановки выдачи разрешения? Вы разумный человек, Павел Матвеевич, и должны меня понять. От того, что у Галчинского имеются подлинные документы на «Мельницы Киндердийка», никому ни холодно, ни жарко. У Меллера, как вы убедились, документы ничуть не хуже, пусть в них картина и называется «Пейзажем неизвестного». Каким образом я смогу доказать, что обе упомянутые картины суть одна? И, заметьте, в отсутствие протокола, подтверждающего факт хищения. Задачка на любителя… Кстати – вы позволите мне снять копию с экспертного заключения?

– Позволю, – буркнул Кокорин. Вид при этом у него был несколько затравленный – он усиленно ломал голову над тем, означают ли мои слова согласие вляпаться в эту мутную историю.

Я прихватил листки и вышел, оставив эту парочку наедине. Ксерокс находился в дальнем конце коридора и, к счастью, еще не был выключен, хотя рабочий день уже закончился. Уж не знаю, о чем там они совещались, пока я возился с полуживым копиром, но когда я вернулся, Кокорин подозрительно спросил:

– Зачем это вам?

– Как зачем? – удивился я. – Уж если вы решили впутать департамент в свои дела, должен же я иметь хоть что-нибудь под рукой! Да, и еще: мне потребуются копии документов, которые есть у Галчинского, и как можно быстрее. Нравится вам это или нет. А до того я и пальцем не пошевелю, тем более что вы не потрудились даже мельком упомянуть о том, как все произошло.

– Да уж… – Кокорин некоторое время не сводил взгляда с плешивого линолеума у себя под ногами. Анна выпрямилась, ноздри ее раздулись, словно она учуяла подозрительный запашок. – Я и сам бы не прочь знать – как. Можете себе вообразить, что там, в доме, творилось в тот день! Подумать только – двойные похороны…

– В каком смысле двойные? – спросил я.

– В самом прямом. – Линолеум наконец перестал занимать Павла Матвеевича. – Шестнадцатого июля сего года наш отец Матвей Кокорин, известный, как говорится, деятель искусств, и его супруга Нина, наша с Анной мать, покончили с собой. Об этом самоубийстве писали все местные газеты, черт бы их побрал. Что касается картины, то она была похищена из мастерской отца в тот же день. Максимум – двумя днями позже.

– Я не читаю газет. По крайней мере в последнее время. О картине в них тоже писали?

– Нет, все обнаружилось гораздо позже. Когда уже закончилось следствие с целью установления факта самоубийства…

Переваривая эту информацию, я краем глаза следил за Анной. С ней явно что-то происходило.

Кокорин перевел дух и уже готов был продолжать, когда его сестра вдруг совершенно спокойно спросила:

– Зачем ты без конца повторяешь всякую чушь?

Павел Матвеевич запнулся. Лицо женщины сделалось похожим на античную маску.

– Кому нужно все это паршивое вранье? – добавила она таким тоном, словно забивала гвоздь. – Никакое не самоубийство, и ты, Паша, знаешь об этом не хуже меня. Их обоих убили, да только прокуратуре нет до того никакого дела. И весь наш разговор – впустую… потому что никто никому помочь уже не сможет!..

Переубеждать Анну я не стал.

Было начало десятого, когда мы покинули здание мэрии. Павел подвез меня на своем зеленом «ниссане»; сестру он высадил еще на полдороге, где-то в старом центре. С того момента как мы сели в машину, женщина не проронила ни слова, даже не попрощалась.

Дома, наспех заглатывая то, что Ева нахально назвала «спагетти-болоньез», я выложил ей всю историю с «Мельницами», а затем потянулся за кетчупом. Ева, однако, перехватила бутылку и отправила ее в холодильник.

– Кетчуп не полезен, – заметила она, – в особенности на ночь… А тебе не кажется, Егор, что дантиста просто использовали втемную?

Та же мысль давным-давно вертелась у меня в голове. Допустим, что человек, продавший картину Меллеру, знал о ней все. При заключении сделки покупателю намекнули, что в Германии «Мельницы» могут заинтересовать очень серьезных знатоков, и даже назвали адрес галереи, с которой стоит связаться. Дантисту, таким образом, отводилась роль вьючного мула: получить разрешение, перевезти «Мельницы» через кордон, честно уплатив положенные сборы, а на месте сдать товар, получив внушительную разницу. Коммерчески вполне оправданная операция, причем абсолютно безопасная для «мула». И в самом деле – ну зачем еще могла понадобиться человеку, который ни черта не смыслит в живописи, эта старая темная доска, покрытая слоем потрескавшейся масляной краски?

– Умница, – сказал я. – И еще неизвестно, заплатил ли Меллер хоть один кровный цент за свое приобретение.

– Может, и не заплатил, – заметила Ева, – но хотела бы я знать, как ты собираешься заставить его вернуть картину владельцу?

– Никак, – отрезал я, включая чайник. – Меня на это никто не уполномочивал. Все, что мне требуется, – основания для мотивированного обращения в министерство.

– Ну да, – сказала Ева с тем особым смешком, смысл которого я не берусь передать. – Впервые слышу, что тебе нужны какие-то основания, чтобы впутаться в чужие дела…

Она оказалась права: уже на следующее утро я околачивался у стоматологического кабинета «Дантэкс», находившегося на первом этаже нового жилого комплекса в соседнем районе. Владельцем заведения значился Борис Яковлевич Меллер, проживающий в том же здании, но пятью этажами выше.

Посетителей принимали с восьми, однако и в восемь, и в половине девятого стеклянная дверь оставалась запертой. Еще через четверть часа к кабинету подкатил фургон. Из него выбрались трое молодцов в комбинезонах транспортной фирмы, водитель отпер «Дантэкс», и все они принялись шустро таскать шкафы и никелированные плевательницы. Когда в дверях показалось зубоврачебное кресло, я развернулся и поехал на работу.

Борис Яковлевич паковал чемоданы. И хотя у меня имелся его телефон, звонить я не стал, решив, что обеденный перерыв – лучшее время для визита к скромному любителю голландской живописи. А до того я связался с Кокориным и буквально клещами вытянул из него адрес профессора Галчинского.

В час пополудни я стоял перед бронированной дверью квартиры Меллера. Звонок сыграл адажио из «Лебединого озера» – и тут же громыхнул сейфовый замок. Дверь распахнулась, и на пороге возникла фигура в цветастых шортах, шлепанцах и мятой футболке.

– Борис Яковлевич? – с сомнением спросил я.