– Вы ведь еще и коллекционер, верно?

Тут Галчинский впервые выдавил из себя улыбку.

– Боже упаси! Не коллекционер, и уж тем более не знаток. Какие-то безделицы приходят и уходят – вот как эта бронза, например. Если вещь стоящая, вышедшая из рук настоящего мастера, ее судьба всегда значительнее судьбы хозяина… – Он потянулся за статуэткой, и я воспользовался паузой:

– А раньше, еще до того как Кокорин установил авторство картины, у вас были какие-либо основания предполагать, что «Мельницы» – работа крупного художника?

– Мало ли что я мог предполагать! В живописи собственное мнение и даже суждения специалистов всегда спорны. Славу произведения создают и уничтожают не художники, а эксперты. Давным-давно один неглупый эльзасец заметил: мир хочет быть обманутым, в особенности в наше время. Знаете, как это бывает? Лет триста назад некий голландский антиквар Уленборх собрал в заднем помещении своей лавки полдюжины молодых даровитых художников и поставил на поток производство поддельной итальянской живописи. Два года спустя он с большой выгодой продал курфюрсту бранденбургскому три десятка этих «итальянских» полотен. Надувательство вскоре открылось, но Уленборх стоял как скала, терять-то ему было что, и для разбирательства была создана комиссия из пятидесяти лучших экспертов Европы. И что бы вы думали? Их мнения разделились. Половина признала картины подделками, а другая – самыми что ни на есть подлинниками. Все до единой!..

– И все-таки, – перебил я, – почему вы решили продать картину? Если не ошибаюсь, у вас ведь нет серьезных материальных проблем.

Реакция Константина Романовича меня поразила. Будто я поинтересовался, не случалось ли профессору растлевать малолетних. Он мигом позабыл о китайской бронзе и надменно выпрямился. Скулы его пошли пятнами склеротического румянца, а глаза угрожающе вспыхнули.

– Молодой человек!.. – зловеще начал Галчинский. – Эта сторона дела вас абсолютно не касается. И я попросил бы… У вас есть еще ко мне конкретные вопросы?

– Нет, – произнес я, вставая. – Благодарю вас, Константин Романович. И все же мне хотелось бы знать: вы действительно хотите получить обратно «Мельницы»?

С ответом Галчинский не спешил. Мы успели покинуть гостиную, миновать коридор и библиотеку-прихожую. И только оказавшись за порогом квартиры профессора, я наконец-то услышал сказанное вполголоса и словно через силу – «да, конечно».

Руки на прощание Константин Романович мне не подал, но он, похоже, вообще избегал этого традиционного жеста.

Дважды в течение дня меня без всяких церемоний выставили за дверь.

Однако сейчас моя голова была занята другим. Я сел на скамью у края детской площадки во дворе и уставился на табличку «Дом образцового содержания», висевшую у подъезда напротив. Я перечитал ее, наверное, раз двадцать, прежде чем сообразил, о чем речь. А затем воспользовался служебным мобильным для частного звонка, что было строжайше запрещено.

Для ответа Гаврюшенко понадобилось ровно столько времени, сколько требуется человеку его комплекции, чтобы забраться на письменный стол.

– Алексей Валерьевич, – торопливо проговорил я, – это Башкирцев. Я со служебного, поэтому коротко. Есть разговор.

– Культурное наследие? Вопросы отвода территорий в исторической зоне? – съязвил новоиспеченный начальник следственного отдела.

– Нет, – сказал я. – Ваше ведомство занималось делом Кокориных?

– Это еще кто такие? – удивился Гаврюшенко.

– Двойное самоубийство, – подсказал я.

Гаврюшенко чертыхнулся, помолчал и вдруг спросил:

– Сегодня у нас пятница? Ты в баню ходишь?

– Зачем? – оторопел я.

– Ну зачем люди туда ходят? В общем, в семь я освобожусь. Жди меня в скверике у бара «Гринвич».

На работу я прибыл за десять минут до того, как коллеги начали расходиться. Зафиксировал присутствие и успел подписать у начальства какую-то срочную бумагу. После чего навел порядок у себя на столе и позвонил Еве.

– Детка, – спросил я, – ты как?

– Плохо, – ответила она. – Хуже некуда. Тебя нет. Компьютер забит всякой чепухой. С утра сижу, как под арестом. Может быть, сходим куда-нибудь?

– Должен тебя огорчить, – сказал я, пересиливая желание немедленно рвануть домой. – Я отправляюсь в баню.

– Новости! – от возмущения ее голос зазвенел. – Раз так, предатель, то и я ухожу – к Сабине. И знай – вернусь поздно, а может, и вообще не вернусь. Уж мы с ней найдем чем заняться, пока ты шляешься неизвестно где и неизвестно с кем. Знаем мы ваши бани…

– Это деловая встреча, детка, – виновато пробормотал я. – Мне позарез нужно повидаться с одним человеком.

– Скатертью дорожка. Но помни – ты об этом еще пожалеешь!

Ева бросила трубку, а я, чувствуя себя законченным негодяем, сел в троллейбус, проехал две остановки и выгрузился у летнего бара «Гринвич».

Посетителей было еще немного, и мальчишка-бармен сварил мне кофе по всем правилам. В полном одиночестве я уселся за столик, вытянул ноги и немного поразмыслил о фантоме по имени Е. С. Солопов, однако ни к какому выводу не пришел.

В семь пятнадцать подкатил ядовито-желтый «хёндэ», за лобовым стеклом которого маячил острый профиль Гаврюшенко. Не без сожаления я покинул насиженное место и упаковался в эту пародию на автомобиль размером с коробку для ботинок. Мы обменялись рукопожатиями, и я деловито поинтересовался:

– Сауна?

– Пройденный этап, – лаконично ответил Гаврюшенко. Мы переждали светофор на углу, и он добавил: – У прокурорских теперь в моде баня по-черному. Экстрим!

– Это где ж у нас такой экстрим? – спросил я.

– Увидишь, – неопределенно пообещал он. – В частном секторе. Между прочим, в двух шагах от твоих Кокориных. Может, хоть теперь скажешь, зачем тебе понадобилась эта парочка психов?

Я промолчал, не желая обсуждать вопрос на ходу. Судя по тому, что я уже знал о Матвее Ильиче и его супруге, психами их можно было назвать только с большой натяжкой.

Уже смеркалось, когда мы вкатились в автоматические ворота трехэтажного особняка, укрытого под черными кронами мачтовых сосен. Прикинув периметр глухой ограды, я решил, что участок должен занимать не меньше гектара. Так оно и оказалось: за воротами, не считая особняка, было разбросано еще с полдесятка капитальных построек, ничем не напоминающих баню, связанных между собой вымощенными плиткой подъездными аллеями. По краям аллей из газона торчали садовые фонари.

– Чего озираешься? – спросил Гаврюшенко, выключая двигатель. – Хозяин – в прошлом полковник ГАИ, а ныне – мороженая рыба и морепродукты… Фрутти ди маре, как говорится.

Полковник уже шагал к нам прямо по газону в сопровождении здоровенного пса-кавказца. Это был отменно упитанный господин лет шестидесяти с тугими щеками, здоровым румянцем и походкой вразвалку. Глаз на лице видно не было – они прятались под светлыми бровями и постреливали из глазниц, как парочка камер наружного наблюдения. Пес трусил за ним в трех шагах с таким видом, будто выполнял непосильную работу.

Гаврюшенко распахнул дверцу и вышел из машины навстречу.

– Иван Иванычу – наше!

– Рад, рад. – Хозяин с достоинством пожал протянутую руку, одновременно фиксируя незнакомый персонаж – то есть меня. – Все готово, проезжайте…

Он отпихнул коленом подоспевшего пса, пошарил в кармане охотничьей куртки и вынул пульт дистанционки. Вспыхнула цепочка фонарей вдоль аллеи, полого уходящей вглубь участка. Мы проехали по ней с полсотни метров и окончательно остановились.

– Давай, – сказал Гаврюшенко. – На выход.

На берегу водоема, обложенного по берегам диким камнем, и в самом деле виднелась натуральная деревенская банька. Серый щелястый сруб, слепое оконце, дранка на кровле с пятнами мха. Трубы не было. Все сооружение словно вырвали с корнем с того места, где оно простояло лет двести, и перенесли в полковничьи владения. Рядом шелестели вполне натуральные камыши, на поверхности воды плавали листья кувшинок, но рядом с баней и они казались пластиковой бутафорией.