Жозеф, покинувший королевский трон не с пустыми руками, обосновался в Соединенных Штатах Америки, в Филадельфии, где близкие по привычке называли его «ваше величество». Он вел, по-видимому, праздную и приятную жизнь, устраивал приемы, окружал себя женщинами, и, вернувшись в Европу, умер в Италии в 1844 году, пережив своего брата на двадцать три года. Разъезжая по свету, где бы то ни было — в Швейцарии, в Италии, в Соединенных Штатах — Бонапарт продолжал покупать картины, теперь на вполне законных основаниях. Его похоронили рядом с братом в мраморной гробнице парижского Дома инвалидов, где оба покоятся по сей день.

Кого можно было посадить на испанский трон в 1813 году? Более того, нужен ли был Испании король? Этот вопрос оставался нерешенным почти целый год, даже после того как французов изгнали с полуострова. Никто не желал видеть на этом троне прежнюю королевскую чету, которая, впрочем, тоже не изъявляла ни малейшего желания возвращаться из ссылки. Карлос IV даже отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда. Именно ему в конце концов и досталась корона. После злополучной встречи в Байонне Фердинанд жил во Франции вместе с младшим братом и дядей, в замке, принадлежавшем Талейрану, где молился каждый день по нескольку часов кряду да жег книги Руссо и Вольтера, которые находил в библиотеке.

Этот заурядный, истеричный, недалекий, злой и мстительный человек, скованный по рукам и ногам железными путами отживших идей, был, вероятно, самым худшим королем из всех когда-либо правивших Испанией. Тем не менее его горячо приветствовали в первых городах, через которые он проезжал, особенно в Сарагосе. Когда Фердинанд прибыл в Мадрид в 1814 году, где у него были основания опасаться более холодного приема, его встретили криками: «Долой свободу! Да здравствует Фердинанд VII! Да здравствуют оковы! Да здравствует угнетение!» — невероятными, но достоверными словами, которым суждено было еще долго звучать в памяти испанцев. Но, вероятно, как водится, и вольнодумцы всякий раз этому дивятся, народ устал и даже пришел в отчаяние от всех этих долгих лет необъяснимой смуты, от бесконечных нашествий, репрессий и нищеты. Он с облегчением воспринял возвращение порядка. И неважно, в какую личину рядился этот порядок.

Итак, порядок был восстановлен. Конституция, принятая в Кадисе, была немедленно отменена, всех общеизвестных либералов отправили в тюрьму в ночь с 10 на 11 мая; та же участь Постигла актеров, журналистов, адвокатов и даже аристократов, а также всех ilustrados и iluminados, которых удалось застать дома. 12 мая, в то время как Фердинанд VII еще не прибыл в Мадрид, было обнародовано воззвание, гласившее, что всякий, кто станет выступать в защиту конституции, будет немедленно казнен.

Новоявленный король закрыл университеты и театры. Наконец, сразу же, как только стало Можно, он восстановил инквизицию, публично поблагодарив ее за то, что она оберегала Испанию от заблуждений и прегрешений, в которых коснели другие королевства. Национальная безопасность и нравственное здоровье прежде всего. Страна погружалась во мрак. Ректору Серверского университета, принимавшему короля, посчастливилось произнести фразу, благодаря которой он немедленно попал в историю Испании: «Долой пагубное пристрастие к размышлениям!» Чтобы продемонстрировать, что страна по-прежнему является королевством, далеким от революционных идеологий, испанцы также скандировали: «Долой нацию!»

Один из офортов цикла «Бедствия войны» Гойя назвал «Истина мертва». Но не все желали это признавать. Официально, во всяком случае в Испании, истина была объявлена вне закона. Дабы это подтвердить, король объявил, что отныне всем еретикам будут жечь язык каленым железом.

Лоренсо, томившийся в застенках, не подозревал или почти ничего не знал о новом разгуле мракобесия. Время от времени он что-нибудь узнавал от благодушного надзирателя — так он узнал, что французы разбиты и король вернулся. Какой король? Он ничего об этом не знал и ничего не слышал о жене и детях. Гойя, вероятно, навестил бы Касамареса на свой страх и риск, но художнику ничего не было известно о судьбе Лоренсо.

Временами бывший советник по испанским делам тешил себя обнадеживающей мыслью, что о нем позабыли, и гадал, почему по прошествии недель и даже месяцев его до сих пор не предали суду. Между тем 17 июня 1814 года главный надзиратель лично явился к заключенному, вручил ему мыло для бритья и бритву, а также велел принести тазик с водой, чтобы тот мог, наконец, привести себя в порядок. Он не сказал о причинах этих неожиданных знаков внимания, так как, возможно, и сам был не в курсе.

На следующий день за Лоренсо, за одним лишь Лоренсо прибыл экипаж. Узник забрался туда с трудом, так как его коленные суставы совсем утратили гибкость. Экипаж выехал за пределы Мадрида и, к изумлению Касамареса, остановился перед бывшим зданием инквизиции, которое он давно не видел.

Когда заключенный вышел из коляски, двое монахов встретили и отвели его в одну из келий, поддерживая под руки. Здесь Лоренсо ждали скудная еда, вода и даже стакан вина. Старый доминиканец, которого он не узнал, помог ему привести себя в порядок. Монах спросил, болит ли еще его рана, таким образом показывая свою осведомленность. Порой, заметил он, удары вилами оказываются опасными, так как этими орудиями ворочают навозные кучи и в рану может попасть инфекция.

Лоренсо сказал, что его плечо уже зажило, но всё еще причиняет ему страдания. Он спросил, почему, после стольких месяцев неизвестности, его привезли сюда. Старый монах, по-видимому, удивленный этим вопросом, ответил:

— Ну… чтобы судить!

Касамарес не стал спрашивать, о каком именно суде идет речь. Он узнал об этом четыре дня спустя. Однажды утром, спозаранок, дверь кельи открылась, и в нее вошли четыре монаха. Они попросили узника снять с себя всю одежду, что тот и сделал, трижды облили его тело холодной водой, бормоча при этом молитвы, и одели на него длинную хламиду сурового полотна. Наконец, они усадили заключенного и водрузили ему на голову высокий остроконечный колпак, из тех, что в свое время носили подозреваемые, которых предавали суду инквизиции.

Лоренсо знал, что представляют собой эти тщательные приготовления, старинный ритуал, который он сам решил вновь ввести в обиход, и ничего не говорил. Узник только что понял, что трибунал Конгрегации в защиту вероучения опять обрел свои исключительные права, и ему суждено вскоре предстать перед ним.

Когда он был готов, монахи встали справа и слева от него и сказали, что его ноги должны оставаться босыми, о чем ему и без того было известно. Они повели Лоренсо по коридорам в зал капитула[22], где прежде проходили заседания, в которых он с ревностным пылом принимал участие и где принимались самые важные решения.

Здесь, как и ожидал Касамарес, он снова увидел отца Григорио. Главный инквизитор не только не умер, но и, казалось, немного окреп. Его глаза, по-прежнему голубого цвета, многозначительно посмотрели на Лоренсо, когда тот, подогнув ноги, сел напротив него на низкую скамейку.

Прежде всего старец перекрестился, произнося традиционные слова на латыни. При этом узник не открыл рта и даже не сказал «аминь». Отец Григорио объявил, что в виде особой милости, решение о которой было принято в высочайших инстанциях, Лоренсо Касамарес избежит обычного правосудия, довольно скорого на расправу в это смутное время, и будет предан только суду инквизиции. Светскую власть уведомят о приговоре, когда он будет вынесен, и она поступит, как ей заблагорассудится, но скорее всего вердикт гражданских судей не будет противоречить решению священного трибунала.

Лоренсо в этом не сомневался. Обессилев от долгого заточения, он в то же время не утратил природной сообразительности и остроты ума.

Отец Григорио едва слышно сообщил, что дела и поступки Лоренсо в течение десяти дней с глубочайшим вниманием рассматривались трибуналом Конгрегации в защиту вероучения. Обвиняемого не собирались судить за былые деяния, к примеру, за нелепое признание, полученное путем насилия, или за определенные злоупотребления, очевидно, допущенные в отношении одной из узниц. Всё это, дескать, было предано забвению и не могло служить поводом для судебного дела. Речь шла о недавней деятельности Лоренсо после его возвращения в Испанию, когда он перешел на службу к королю Жозефу.