И всё же он остался и даже решил ответить на едва заметную улыбку настоящей улыбкой. Лоренсо сказал:

— Да. Можете.

— Прежде, — продолжал отец Григорио, — вы поклялись бы на распятии. Чем вы можете поклясться сегодня?

— Ничем, — ответил Лоренсо. — Я хочу сказать: ничем, чему вы могли бы поверить. Я могу только дать вам свое слово. Свое обещание.

— Что является для вас сегодня святым?

— Святым?

— Да. Неприкосновенным, не подлежащим сомнению. Что это?

Лоренсо немного подумал, прежде чем ответить:

— Наверное, человеческая свобода.

— То есть?

— Свобода выбора образа мыслей, верований. Свобода распоряжаться собственной жизнью, собственным телом.

— Стало быть, вы готовы поклясться этими ценностями? Чтобы они служили порукой ваших слов?

— Не задумываясь.

Старый монах снова повернул голову, приняв первоначальное положение, и задал еще один вопрос:

— Этот ребенок, я уже не помню, кто это был: мальчик или девочка?

— Девочка.

— В таком случае, — произнес старец, вновь закрывая глаза, — мы, наверное, отправили ее в монастырь святой Лусии.

— Тот, что возле Касереса?

— Другого я не знаю.

Прошел целый месяц, прежде чем Лоренсо, перегруженный работой, смог взять несколько дней отпуска. Все в Мадриде, казалось, не могли без него обойтись. Одновременно испанец и француз, человек старой закалки и новых времен, улыбчивый и строгий, словоохотливый и скрытный, он пришелся ко двору. Касамарес часто встречался с королем Жозефом, которого он уважал и побуждал двигаться вперед, невзирая на многочисленные, нередко кровопролитные столкновения, всё еще происходившие между французами и испанцами в провинции.

Когда встал вопрос об открытии музея в Мадриде, Жозеф Бонапарт попросил Лоренсо посетить вместе с ним королевские галереи, чтобы отобрать картины. Кроме того, назрела потребность в парадном портрете нового короля, и Лоренсо, разумеется, не мог порекомендовать никого, кроме Гойи.

Несмотря на истинные познания в области живописи и личный вкус, Жозеф знал творчество Гойи лишь понаслышке. Поэтому было решено осмотреть королевские коллекции, не без задней мысли увезти во Францию некоторое количество этих полотен, чтобы создать там другой музей. В конце концов, говорили придворные, наиболее преданные новой династии, Испания многим обязана Наполеону и Франции, проливавшей кровь своих солдат, чтобы освободить ее от тирании. Было бы естественно вознаградить эту страну несколькими шедеврами из художественной сокровищницы Испании, к которым ни у кого нет доступа. Пусть хотя бы этим пользуется народ. Французский народ.

Таким же образом Наполеон действовал в Италии и других странах. Освободители угнетенных стран вдобавок оказываются грабителями. Я принес тебе права человека, но забираю твое национальное достояние.

Приблизительно сорок картин были вывезены из Эскориала и пятнадцать — из Аранхуэса. Их временно развесили, под надежной охраной, в нескольких залах мадридского королевского дворца, рядом с уже находившимися там творениями.

Помимо короля и Лоренсо, в этом посещении принимали участие несколько министров, два историка искусства из числа afrancesados и небольшая группа избранных друзей. Они быстро проходили мимо второстепенных полотен и задерживались возле картин Веласкеса, мастерством которого восхищался Жозеф, даже если он в шутку называл его «художником карликов». Кроме того, они осмотрели несколько шедевров Эль Греко, Риберы, Мурильо и довольно долго стояли перед «Садом наслаждений» Иеронима Босха, которого испанцы называют Эль Боско. Жозеф Бонапарт не был знаком с его творчеством. Он был ошеломлен буйством красок и нагромождением персонажей.

— Что это такое? — спросил он.

Лоренсо охотно его просветил. Эта картина находилась в Испании более двух столетий, подобно другим произведениям того же художника. В свое время они очень нравились королю Филиппу II. Он приобрел более двадцати полотен.

— Этого художника?

— Да, ваше величество.

— Но что это значит? Что здесь изображено?

— Это плод фантазии, — сказал Лоренсо, — смысл которого трудно истолковать. Признаю, что это довольно странно. Но, знаете ли, Босх был фламандцем. Все фламандцы немного странные.

— Правда, — заметил Жозеф, разглядывая полотно вблизи. — Картина довольно хорошо написана. Но что она собой представляет? Это какая-то галлюцинация? В любом случае подобные наслаждения не в моем вкусе. Может быть, это аллегория? Бесы, захватившие рай? Бред сумасшедшего? Или просто коллекция монстров?

— Вероятно, всего понемногу, — осторожно ответил Лоренсо.

Один из стоящих позади министров шепнул на ухо соседу:

— У нас хватает собственных монстров, и нам незачем обременять себя чужими.

Сосед с ним согласился.

Король Жозеф заявил, что подобная живопись его не трогает. Множество персонажей на фоне неведомого пейзажа. Какие-то непонятные позы, как в реальном сне. Живопись — это же не загадка, не ребус, которые надо разгадывать. Ад, ну да, хорошо, но все художники изображали ад. Это дело нехитрое. Немного ужасов, и достаточно.

— Я был бы удивлен, если бы это понравилось моему брату, — прибавил он.

Жозеф Бонапарт и вправду желал, чтобы его брат приехал на торжественное открытие музея в Мадриде, лет этак через пять. Он ручался, что добьется своего. Первоначальные макеты здания должны были изготовить через несколько недель. Уже было найдено подходящее место. Оставалось только начать работы, а также добиться согласия испанцев на то, чтобы часть творений отправилась в Париж.

Обладание произведениями искусства — такая же привилегия, как и другие, говорил Жозеф, и она тоже должна исчезнуть. Недопустимо, чтобы созерцание редчайших красот было уделом нескольких дегенеративных монархов, их слабоумных родных да кучки крайне невежественных придворных. Народ, в недрах которого появились на свет эти шедевры, должен распоряжаться ими по своему усмотрению.

Зрители отошли от картин Босха, которым суждено было остаться в Испании, и приблизились к полотнам Гойи.

— А! — сказал Жозеф. — Тот самый.

— Да, государь, — ответил Лоренсо.

Новый король прежде всего обратил внимание на портрет во весь рост бывшего монарха Карлоса IV в охотничьем костюме, а затем стал рассматривать конный портрет королевы Марии-Луизы. Он узнал их без всякого труда. Жозеф спросил, к каким колдовским чарам прибегала королева, чтобы с подобным лицом завести столько любовников. Один из министров ответил, что их количество преувеличено. Клевета распространяется быстро, особенно когда речь идет о королевах. То же самое говорили во Франции о Марии Антуанетте — дескать, она была лесбиянкой, разнузданной вакханкой, устраивавшей в Версале оргии. Но всё это было не более чем слухами.

— А как же Годой?

— Годой, да, конечно, — сказал один из министров. — Но у него были на то веские основания.

— И, надеюсь, веское телосложение, — пошутил Жозеф, взяв бокал вина с подноса, который слуга всё время держал поблизости от него.

Затем они перешли к групповому портрету, где вся королевская семья выставляла себя напоказ, как на параде, с фигурой Гойи в углу, в качестве ненавязчивой дани уважения Веласкесу, изобразившему самого себя на картине «Менины», которую Гойя ценил больше всех или почти всех работ этого мастера.

— Всё те же лица, — заметил Жозеф. — Какая-то галерея увальней, мой брат прав. Ничего живого. Всё это — просто разукрашенный жир. Одни сплошные животы. А, вот и Фердинанд. Да, это именно он. С густыми бровями, с упрямым подбородком. Некто, кому не дано видеть дальше собственного носа. Он меня недавно поздравил, но я ему не доверяю. Этот ограниченный человек вполне способен прикончить собственную мать.

— Может, он уже пытался, — вставил один из министров.

Жозеф указал на одного из персонажей большой картины, молодую женщину, так сильно повернувшую голову к левому плечу, что ее лицо оказалось скрытым.