Да, вот что узнали мы тогда от капитана Гарсии. Так или иначе, но прочитанное в глазах капитана Бонапарту наверняка понравилось, ибо, наверняка заметив, что на шее капитана нет ордена Почетного Легиона, он ничего по этому поводу не сказал. Только прежняя странноватая полуулыбка вновь скользнула по его губам.

— Понимаю, — вот единственное слово, которое произнес Бонапарт.

Повернулся и двинулся было прочь. Однако сделав два шага, остановился, словно вдруг что-то вспомнил, и спросил, не оборачиваясь:

— Могу ли я что-нибудь для вас сделать, капитан Гарсия?

Наш доблестный Гарсия пожал плечами, пребывая в полной уверенности, что император не увидит этого:

— Хотелось бы еще пожить, ваше величество.

После долгого молчания Бонапарт ответил, причем спина его чуть заметно дернулась:

— Вот с этим — не ко мне, капитан. Доброй ночи.

И стал медленно уходить вдоль стены.

Гарсия смотрел ему вслед, пока силуэт не растаял во тьме. Потом снова пожал плечами. Трубка его погасла, он зашел за выступ стены, чтобы высечь огонь, и только тут вдруг сообразил, что смолкла гитара Пепе-кордовца, и часовой больше не напевает. Обеспокоившись, капитан выглянул в амбразуру и увидел, как на востоке быстро разливается по небу багровое зарево.

Начинался пожар Москвы.

Мучительно долог, нестерпимо тяжек был путь назад. Отступая в арьергарде Великой Армии, 326-й линейный полк месил грязь пополам со снегом и кровью, мыкал горе, хлебал лихо. Вскоре после той ночи, когда начался пожар Москвы, а капитан Гарсия на высоте стены кремлевской обменялся несколькими словами с императором, тот понял, что нельзя оставаться в пустом городе, когда зима, фигурально выражаясь, катит в глаза, и приказал своим маршалам и генералам начать отвод войск, а иными словами — берите, господа, ноги в руки.

И триста тысяч человек стали вехами этого крестного пути, пролегшего вдоль больших и маленьких городов с непроизносимыми названиями — Уиазьма, Яро-сла-ветц, Красноэ, Уинково, Березина… Толпы отставших, резьба и пальба, казачьи орды, вылетая из снежной пелены, рубят и колют солдат, истаявших как тени и до того отупевших от стужи, мороза и усталости, что они и должного сопротивления оказать не могли: отвяжитесь от меня, господин полковник, дальше не пойду, шагу не ступлю, что хотите, то со мной и делайте и прочее. Батальоны, истребленные подчистую, горящие деревни, боевые кони, принесшие себя в жертву людям и ставшие кониной, целые роты, в изнеможении валящиеся с ног и засыпающие, чтобы уж никогда не проснуться. И все то время, что мы, кутаясь в лохмотья мундиров — своих собственных и содранных с тех, кому они были уже без надобности, — оставляя позади осевших наземь, неподвижных и окоченелых людей, похожих на припорошенные снежком ледяные изваяния, шли по замерзшим рекам, следовал за нами неотступно вой волков, которые справляли пышную тризну по отставшим и обессилевшим. Ну, что — представили себе картинку? Сомневаюсь.

Чтоб представить такое, там надо было побывать.

Треть Великой Армии составляли не французы, а мы — испанцы, немцы, итальянцы, голландцы, поляки, которых посулами ли, силой заставили ввязаться в Наполеонову затею. Кому-то повезло — сумел смыться. Многие наши земляки из полка Жозефа Бонапарта сбежали и вступили в русскую армию, с течением времени получив возможность расквитаться с прежними союзниками на ветхозаветный манер — око за око, зуб за зуб.

И трогательные, надо думать, беседы вели они с ними: ты ли это, Дюпон, глазам своим не верю. Не снится ли мне это? Я — Хенаро, да неужто не помнишь? Это ведь ты, полковник, когда мы под Витебском надумали дезертировать, приказал расстрелять каждого второго, неужто запамятовал?

Первый, второй, бац! Первый, второй, бац! Надо же было такое удумать, и знаешь ли, что я тебе скажу: ты, похоже, навсегда отбил у меня охоту смеяться. А теперь я — сержант русской армии, несмотря на мой жуткий выговор уроженца Малаги, который, помнишь, так действовал тебе на нервы. Вот как дело-то повернулось, такие вот, понимаешь ли, превратности судьбы. И теперь, полковник, в память о былых временах я тебя ломтиками настругаю — медленно, торопиться нам некуда, у нас с тобой вся зима впереди, а зимы в России длинные…

Но этим, как я сказал, повезло. Были и другие — те пропали, исчезли, сгинули без следа среди беглых, отставших и убитых. Бог весть, попали они к русским в плен или французы расстреляли их при самом начале катастрофы, в ту пору, когда еще пытались поддерживать хотя бы видимость дисциплины. Что же до солдат 326-го линейного — ну, то есть нас, — то прихоти судьбы и переменчивость военного счастья никак не позволяли нам повторить попытку и перейти к русским сразу же после начала отступления. А уж потом, когда все затрещало и стало разлезаться по швам, русские партизаны, казачья конница и остервенение народа внятно советовали нам держаться поближе к основному ядру армии. Был случай в нашей же дивизии: остатки итальянского батальона задумали передаться неприятелю, но злая их постигла участь — зарубили итальянцев всех до единого, от полковника до горниста, не выслушав никаких объяснений, не дав сказать ни очичиорные, товарисч, ни арривидерчи. Рома. Казаки таких тонкостей не понимают, вот и приготовили из них спагетти под маринадом.

Впрочем, один раз, на Калужской дороге, случай улепетнуть нам вроде бы представился. Лило в тот день ливмя, словно в небесах все заслонки сорвало, струи дождя хлестали нас по киверам, и дорогу размыло так, что мы брели по щиколотку в жидкой грязи. Накануне случилась небольшая стычка-перестрелка с русскими егерями, зашедшими нам во фланг, мы взяли нескольких пленных, и потому капитан Гарсия, приняв в рассуждение ливень и всеобщую неразбериху, неизменно сопутствующую встречному бою, решил этими пленными воспользоваться — пусть, мол, объяснят своим что к чему, чтобы встретили нас с распростертыми объятьями, а не огнем. Он велел привести к себе двоих — майора и молоденького поручика — и изложил им наш план.

— Мы здесь все — товарисч, а французски нам — вот где, давно поперек горла. Понятно?

Понятно, сказали иваны, чего тут не понять, чай, не дураки, и мы зашагали под дождем по дороге, вившейся через густой лес. Все шло чудесно до тех пор, пока счастье нам не изменило: нос к носу мы наткнулись.., да не на регулярную часть, а на ораву казаков, а те даже не дали нам времени поднять руки. Ринулись на нас со всех сторон, дикими голосами вопя свое «ура!», хоть кони их и вязли копытами в глине. Русского майора зарубили в числе первых, как раз когда он открыл рот, чтоб сказать: «Свои!» Поручик же рванул со всех ног, только мы его и видели. Ну, дальше началась безобразная свалка между деревьями, знаете, как это бывает — пальба в упор, полосуют саблями — бац-бац, вжик-вжик — и казаки вроде бы и тут, и там, и норовят вздеть тебя на эти свои подлючие длиннющие пики. Ну, короче говоря, потеряли мы двадцать человек, а спаслись только потому, что случившийся неподалеку гусарский эскадрон подоспел к нам на выручку и отогнал казаков.

— Ну, Франсуа, не поверишь, впервые за всю эту вонючую войну я рад увидеть перед собой французскую образину.

— Пардон? Кес-ке-ву-дит?

— Да ничего, ничего, это я так… Проехало, камрад.

Ладно. То ли просто так совпало, то ли гусары что-то заподозрили и доложили о своих подозрениях по начальству, но с того дня смотрели за нами в оба. Далеко не отпускали, самостоятельных заданий не давали, вот и получалось так, что наш 326-й сшивался рядом с французами, и, говоря военным языком, находился с ними в постоянном и тесном взаимодействии — сами понимаете, предпринять новую попытку было просто невозможно.

Ну, а потом были снег, лед и катастрофа. Из трехсот с чем-то испанцев, вышедших из Москвы, половина осталась на дороге от Смоленска до Березины. На рассвете капитан Гарсия в меховой казацкой шапке на голове, с сосульками на усах и с заиндевевшими бакенами расталкивал нас ударами сапога: подъем, сукины дети, кончай ночевать, мать вашу, вставай, дурачье, не встанете — через два часа подохнете к чертовой матери, слышите — волки воют, поживу себе чуют? Кому сказано — подъем, сволочь! Я вас обязан доставить в Испанию и доставлю, даже если придется гнать пинками под зад!