Тем не менее, даже после таких увещеваний кое-кто не вставал, и тогда капитан Гарсия, в бессильной ярости плача горючими слезами, тотчас замерзавшими у него на щеках, приказывал: разбери ружья, ребята, пошли отсюда, и батальон шагал по вымороженной, выстуженной равнине, над которой не хуже волков завывал ледяной, как сама смерть, ветер, и всякий раз на месте ночевки оставались четыре-пять занесенных снегом холмика. И мы уходили, сгорбясь, наклонясь вперед, отведя глаза, чтоб не ослепнуть от жгучей снежной белизны, и вскоре слышали, как радостно заливаются волки, начиная пиршество, приступая к тем, кто позади остался да им достался. Так разбаловались волки, такой у них был богатый выбор, что нижними чинами стали брезговать, а жрали только от младших унтер-офицеров и выше.

Однажды нам довелось повидаться и с Недомерком — в последний раз. Теперь уже никому из солдат Великой Армии в голову не пришло сорвать с себя кивер и крикнуть «Да здравствует император!», и повсюду встречали его угрюмым молчанием. Мы — ну, то есть 326-й линейный — стояли тогда в дотла выжженной деревеньке и рылись в обугленных головешках, тщетно отыскивая что-нибудь если не съестное, так съедобное, когда появился Бонапарт со свитой и в сопровождении эскорта гвардейских драгун. В составе свиты не было уже ни маршала Бутона, ни генерала Клапан-Брюка: первый под Можайском попал в плен, а второй, пробормотав напоследок «Да па-па-пошли вы все!», отошел в сторонку, присел под березку и пустил себе пулю в лоб. Случилось так, что Бонапарт остановился как раз в этой спаленной деревушке и спросил у капитана Гарсии, как она называется.

Император, скорей всего, не понял, что перед ним доблестный 32 6-й линейный — много воды утекло после Сбодунова и беседы на кремлевской стене, а, кроме того, ни капитана, ни кого другого из солдат 326-го не то что император, а и родная мать бы не узнала. И капитан Гарсия, маленький и угрюмый, в мохнатой казацкой шапке и с заиндевевшими усищами, стоял перед императором на снегу и глядел на него молча, ничего не отвечая.

— Оглох? — осведомился Бонапарт. — Что это за место?

Гарсия пожал плечами. Стоявшие поблизости божатся, что он рассмеялся сквозь зубы.

— Не знаю, — ответил он наконец. — Не знаю и знать не хочу.

И не добавил ни «ваше величество», ни какого другого титулования в маринаде. А вместо этого достал из кармана свой орден Почетного Легиона, пожалованный ему в Кремле, и швырнул его на снег, к ногам Недомерка. Полковник гвардии схватился было за саблю, но Бонапарт манием руки остановил его. Он смотрел на нашего капитана так, словно лицо его было ему знакомо, силясь узнать его, вспомнить, где мог его видеть, но не узнал и не вспомнил, сдался, повернул коня и ускакал.

— Сволочь, — процедил капитан Гарсия сквозь зубы вдогонку императору, навсегда расстававшемуся с нами. Таков был его последний рапорт по команде.

А мы продолжали двигаться на запад. Лошади пали. В полках насчитывалось по несколько десятков человек. Маршалы и генералы, спешившись, шагали в солдатском строю, сжимая ружья, чтоб было чем отбиваться от казачьих наскоков: подумать только, мы с тобой, маршалы Франции, при нашем-то послужном списке, шкандыбаем с солдатней, вообрази, что сказали бы в Фонтенебло, если б увидали нас в таком виде… И кто это все придумал, кому это все надо?.. Допек нас с тобой наш император, до печенок пробрал, до нутра достал… А верно ли, что раньше были совсем другие войны или мне это кажется?.. Помнишь, как шли через Альпы? Помнишь, как грело нас солнце Аустерлица? Помнишь, как привечали нас в борделях Каира?.. Да ладно, дружище, не слушай ты меня, это я так… Да, видно, ты прав, маршал… Казаки?! Бегом марш! Веселей, маршал, веселей, старина!.. Шевели копытами, маршал, не то головы не сносить!

Раз-два, раз-два! Мочи нет, маршал… Смерть моя пришла… А знаешь ли, что я тебе скажу? Не выбраться нам с тобой из этого дерьма.

Офицеры и рядовые самочинно уходили в бессрочный отпуск, иными словами — стрелялись, за отступающей колонной, бросив оружие, ковыляли сотни отставших бедолаг, и русские, обнаглев окончательно, подбирались вплотную, пропарывали кого-нибудь своими пиками или вытаскивали из строя, чтобы зарубить одним ударом, завладеть тем, что нес он в ранце, а прочие продолжали двигаться отупелой и беззащитной толпой, как стадо баранов, влекущееся на бойню.

К концу ноября во французской армии боеспособных частей осталось всего ничего. В таком вот виде добрались до Березины.

Дело было ясное и простое. Русские задумали в этом месте остановить наше отступление, и вот трое суток кряду спасали мы свою шкуру, воюя на два фронта — одна армия наступала на нас спереди, не пуская дальше, вторая напирала сзади, грозя спихнуть в реку. Французские саперы, разбивая тонкий ледок, стоя по пояс в стылой воде, умудрились навести несколько мостов, по которым каким-то чудом удалось переправиться большей части армии. А 326-й линейный — ну, мы то есть — появились на левом берегу Березины к вечеру 28 ноября вместе с остатками итальянского полка: после того, как в него влились мы — сто испанцев, — получилась с небольшой натяжкой рота. Их тощего полковника убили утром, а заменившему его толстому майору оторвало голову во второй половине дня, вот и вышло, что старшим в чине оказался наш капитан Гарсия, принял командование. Кое-кто — и мы, и итальянцы — подумывал, не бросить ли оружие, не дождаться ли на этом берегу русских, однако замысел осуществить мешали нам валявшиеся тут и там трупы отставших: они, вероятно, мыслили в том же направлении, однако всех до одного изрубили хмельные от водки и победы казаки, хрипло оравшие «ура» так, что колыхалась вода в Березине. И потому наш капитан, поразмыслив малость, решил перебраться на другой берег, пока мы не остались здесь в полном одиночестве.

— Дело ясное, дети мои, — молвил он. — Так уж стеклись обстоятельства, что податься нам, кроме как в Испанию, некуда. А Испания — там. — И ткнул пальцем на запад.

Сержант Ортега стал было возражать, уверяя, что надо остаться здесь и дождаться русских. Слова его смутили простые души кое-кого из наших, и капитан Гарсия это заметил. Дело шло к ночи, и времени для пререканий было в обрез. А потому он привел аргумент неоспоримый — взял ружье и саданул прикладом Ортегупо зубам.

— Итак, я повторяю, — сказал он, снова указывая на противоположный берег. — Испания — в той стороне.

Потом взвалил на спину бесчувственного Ортегу и скомандовал нам: «Становись! Шагом марш!»

Ночь была жуткая. Русские напирали, а мы, отбиваясь, пятились к реке мимо убитых, раненых и умирающих, мимо перевернутых телег, мимо казаков, занятых грабежом и резней. Неисчислимые полчища оборванных и голодных людей, готовые сдаться на милость русским, грелись у костерков, приплясывали от холода на снегу. Однако ближе к рассвету, когда мы уже вступили на шаткий мост, все эти бедолаги словно очнулись, проснулись, вышли из столбняка и, давя друг друга, в дыму и пламени с воплями устремились к ледяным водам Березины.

Да, это было кое-что. Мы подбежали к переправе, когда саперы уже собирались поджечь запальные шнуры и взорвать мост. Бросившись в штыки, мы отогнали казаков, явно расположенных взять нас в плен, и, спотыкаясь о раскиданные повсюду тела мертвых и живых, побежали по мосту. Палим навскидку, не целясь, обезумели от страха и отчаянья, покуда капитан Гарсия, прижавшись спиной к деревянным перилам на левой стороне, машет саблей, подгоняет отстающих: давай, давай, давай, шевелись, сукины дети, не стой, а не то никогда больше не увидишь родного дома, беги, пока черт нас всех не забрал. Кучка наших сгрудилась вокруг него, вопя «Васпанья! Васпанья!», чтобы во всем этом светопреставлении отличить своих от чужих, тыча штыками во все стороны, а русская артиллерия уже давно завела свое тр-р-рзык-бум, да и картечный блям был тут как тут, а осатаневшие от водки и крови казаки с хриплым ревом «Ура, побъеда!» рубят сплеча и наотмашь, стараются достать пикой. А рядовой Мингес стреляет из пистолета, успевая еще подергать капитана Гарсию за рукав: чуточку назад, господин капитан, тут шнуры горят.