И вот опять — трз-зык-бум-блям. И вот мы уже поднялись, и у русских — как на ладони, Гарсия же все кричит чего-то, чего мы по-прежнему разобрать не можем, что ж зря глотку-то драть, господин капитан, поберегли бы силы, пока не придет пора гаркнуть: «Пошли!» А барабан стучит все надрывней, шеренга смыкается все тесней, может, повезет, не в меня, все люди, конечно, братья, но большей частью — двоюродные. И снова — трз-зык, и снова бум, и снова блям, и еще кто-то остался лежать позади. А кругом — дым так и стелется, и вот они — жерла русских пушек, только руку протянуть, а Гарсия, обернувшись, оглядывает одного за другим, всех вместе и каждого по отдельности, глаз, как наждак, царапает: ну, дети мои, ходи с бубен, двум смертям не бывать и прочее. А Муньос, в последний раз утерев заливающую глаза кровь, уже сунул руку за пазуху, чтобы достать белое полотнище и укрепить его на древке взамен орла, пот с нас со всех ручьями льет, и мы кусаем губы от страха и напряжения. И вот в тот самый миг, когда, как из худого мешка, опять посыпалась на нас картечь и все мы завопили в один голос, мол, хватит, мочи больше нет, и совсем уж было приготовились не то что вскинуть ружья над головой, а побросать их наземь, поднять руки вверх и броситься к русским с криком «Эспансы, эспансы», — как вдруг откуда-то сзади грянули трубы, и мы остолбенели, увидав — вьются значки, сверкают клинки, и туча, ну, форменная туча конных, обтекая нас с обеих сторон, летит на русские батареи.

С вершины холма Недомерок видел, как всего в нескольких шагах от русских батарей упал императорский орел, хоть и не подозревал, что это случилось в тот самый миг, когда Муньос приготовился заменить его белой простынкой, а мы все, отбросив притворство, ринуться к русским, осуществлять переход на сторону противника. Но так густо рвались бомбы, такой стоял тр-рзык и бум и блям, что густейший пороховой дым, окутав место действия, начисто скрыл от августейших глаз продвижение батальона. Бонапарт нахмурился, не отводя от правого глаза подзорную трубу.

— Орел упал, — молвил он сурово и печально.

Окружавшая его свита — все маршалы, и генералы, и адъютанты — поспешила придать лицам выражение, соответствующее переживаемому моменту. «Это печально, но неизбежно, ваше величество». «Какое самопожертвование, ваше величество». «Этого следовало ожидать, ваше величество».., ну, и всякое такое прочее.

— Бе-бе-беззаветная п-преданность, — взволнованно резюмировал Клапан-Брюк.

Снизу доносился слитный частный грохот.

Пумба-пумба следовали почти беспрерывной чередой. Было похоже, что вся русская артиллерия сосредоточила огонь на испанцах — или что там от них к этому времени еще оставалось — и садит по ним в упор.

— Из них приготовят рыбу под маринадом, — молвил легкомысленный, как всегда, маршал Бутон. — Помните, ваше величество, нас угощали в Сомосьерре? Как ее, черт? А, эскабече! Лавровый лист, оливковое масло…

— Заткнись, Бутон.

— Ех-м, разумеется, ваше величество. Молчу.

— У тебя язык без костей, Бутон. — Бонапарт глянул на него так, словно перед ним был не маршал, а кругляш навоза, секунду назад выкатившийся из-под хвоста кирасирской лошади. — Там героически гибнет горстка храбрецов, а ты позволяешь себе распространяться на гастрономические темы.

— Виноват, ваше величество. По правде говоря..

— По правде говоря, тебя следовало бы разжаловать в капралы, да послать на этот треклятый правый фланг, да посмотреть, кто больший патриот — ты или эти бедолаги из 326-го.

— Кхм… Ваше величество… — Бутон ослабил ворот мундира, тоскливо завел глаза. — Я хоть сейчас… Если б только не моя грыжа…

— Лучшее средство от грыжи: взять ружье и — в пехоту, в авангард штурмовой колонны. Всякую грыжу как рукой снимет.

— Удивительно верно изволили заметить, ваше величество.

— Болван. Тварь безмозглая. Скотина.

— Все так, ваше величество. Мой точный портрет. Вылитый я.

И под насмешливый гул генералитета, в подобных ситуациях неизменно демонстрирующего монолитную сплоченность, несчастный Бутон выдавил из себя примирительную улыбку.

— Пишите, Клапан-Брюк. — Император вновь припал к окуляру трубы. — Орден Почетного Легиона каждому из этих храбрецов… Впрочем, я сильно сомневаюсь, что кто-нибудь из них уцелеет. В любом случае, отметить в приказе по армии беспримерный героизм, проявленный в бою с неприятелем.

— Бу-бу-удет сделано, ваше величество.

— Дальше. Письмо моему брату Жозефу. Мадрид, королевский дворец и так далее. Государь брат мой. Запятая.

И Недомерок начал диктовать послание братцу, которому у нас в Испании приклеили прозвище Пепе-Бутылка, то ли за пристрастие к вину, то ли по природному нашему злоязычию, наверное не знаю, а врать не хочу. Ну да не в том суть. Просто Бонапарта, стоявшего на холме перед горящим Сбодуновом, обуял в тот день эпистолярный зуд, тем более что самому водить пером не надо: на то имеется верный Клапан-Брюк.

"Славный мой Пепе, долго ли ты еще собираешься морочить мне голову жалобами на подданных своих, мною тебе данных, да уверять, что сам черт не усидит на троне в стране, где даже кофий каждый пьет на свой манер: один молока льет полчашки, другой — две капли, третий требует двойной, а мне, будьте добры, со взбитыми сливками.

В стране, где священники, засучив рукава сутаны, палят из ружья и с амвона утверждают, что выпускать кишки французам — не грех, а богоугодное дело, где любимое национальное развлечение — резать из-за угла или за ноги волочить по улицам труп того, кому пять минут назад рукоплескали с не меньшим жаром. Братец, ты рассказываешь об этом в каждом письме, кляня свою судьбу да и меня заодно за то, что подсудобил тебе такое королевство, уверяешь, что править этим народом — сплошная геморрока, твердишь, что лучше бы я тебя произвел в архиепископы Кентерберийские. А я тебе на это вот что скажу, двоеточие: Кентербери мы покуда еще не завоевали, Испания же — при том, что она кишмя кишит испанцами — страна с большим будущим.

А для того, чтобы ты перестал скулить и ябедничать маме, уведомляю тебя: только что, на моих глазах и у самых ворот Москвы батальон твоих подданных покрыл себя бессмертной славой.

Прими к сведению. Довольно хныкать, хватит ныть! Были вы, государь брат мой, ревой-коровой, ревой-коровой и остались".

— Давайте подпишу, Клапан-Брюк. Зашифровать, послать в Мадрид.

— Слушаю, ваше величество!

— Ну а теперь кто мне скажет, где у нас Мюрат?

Ответить было нетрудно. Воинственный звук горнов долетал на вершину холма с правого фланга, и свита в полном составе с радостным волнением поспешила выкрикнуть добрую весть. Ваше величество, король Римский, то есть, виноват, Неаполитанский, повел кавалерию, вот он, поглядите на представление, в котором он играет главную роль. А внизу, по обугленным стерням разворачивались для атаки разноцветные эскадроны гусар и кирасир — сверкали у правого плеча обнаженные сабли и палаши числом больше тысячи, «Тараратарари» пели трубы, готовые к достославному побоищу, которое в анналы впишет и тех, кого убьют, и уцелевших. Но это все — с птичьего полета, а если, кружа над плотными рядами, где нетерпеливо ржут кони, спустимся пониже, поближе к делу, — тут вам и Мюрат будет: пестро и крикливо разряженный маршал с разумом пятнадцатилетнего подростка, неустрашимый, как испанский бык в те времена, когда испанские быки были неустрашимы, возносит саблю над завитой головой и сообщает, что, мол, так и так, ребята, испанский батальон нуждается в нашей помощи, и мы ему поможем, черт бы меня взял! Да, конечно, вырядился в шелковый доломан, и кудерьки завил не хуже какой-нибудь мадам Люлю, и мозгов у него — не больше, чем у москита, это все так, все правильно толкуют про него в императорской ставке, однако он вертится на коне перед своими полками, а не мается запорами в тылу, — так вот, Мюрат, говорю, оборачивается к горнисту: ну, мой мальчик, сигнал к атаке, и пусть дьявол нас всех заберет. И сплюнув, чтобы смочить пересохшие губы, тот трубит, а Совокюпман и Бельмо обращаются к своим кирасирам и гусарам в том смысле, что, мол, р-рысью-ю ма-арш, марш! — и тыща с лишним коней берет с места, дружно, разом, в лад стукнув коваными копытами. «Да здравствует император!» — кричит Мюрат, и тыща с лишним кавалеристов хором отвечают, ладно, мол, мы не против, пусть себе здравствует и не хворает, хотя, в сущности, мог бы спуститься к нам и разделить с нами славу в тех свинцовых облаточках, которые незамедлительно пропишут нам от всего сердца, не скупясь, русские пушки, скоро-скоро, минут через пять накушаемся мы этой славы досыта, так что если даст бог переварить, закакаем ею дорогу отсюда до Лимы.