И Федра с вами в лабиринт сойдет,

Вернется с вами или смерть найдет.

Я был слишком осторожен, слишком глубоко укоренен, слишком укутан в свои воспоминания и книги. «Кто хочет спасти свою жизнь, расстанется с ней». Ты расстался с ней. Ты потерял — кто знает? — годы счастья.

Что помешало мне продать квартиру моих родителей в Биаррице после того, как они навсегда покинули ее и она стала не более чем слишком просторным пристанищем холостяка. Возможно, это было почти животное пристрастие к одиноким убежищам — деревья, хижины, землянки, крепости — восходящее к детским играм в Робинзона. И если этот выбор стал, как я уже сказал, косвенной причиной ухода Летиции и конца нашей любви, это значит, что Робинзон в моей душе окончательно и безоговорочно взял верх над Ромео.

Но Робинзон не безоговорочно приговорен к одиночеству. Даже если не вспоминать о «швейцарском Робинзоне» с женой и четырьмя сыновьями — есть Пятница. Из Летиции бы получился вполне приемлемый Пятница — хотя, не придерживаясь сюжета, она сама, без сомнения, превратила Робинзона в раба. Впрочем, если выбирать ей имя в честь дня недели, я бы назвал ее Воскресенье. Она была и была бы до сих пор, если бы осталась рядом со мной, самой прекрасной моей причиной жить вдали от людей — все человечество в одном лице. Но я говорю — как Альцест! — Леа не лучше Селимены вынесла бы жизнь в мире, сведенном к двум существам. Лишь при сильнейшей страсти, страсти убийственной, можно выдержать этот разреженный воздух, не позволяющий оторваться от губ другого, чтобы вдыхать лишь его дыхание — в каком-то смысле через его бронхи.

Но нет. Страсть может и не быть удушающей. Кто-то — точнее Ален Финкелькраут — написал книгу под прекраснейшим названием «Мудрость любви». Я всегда считал — хотя и не имел случая в этом убедиться — что страстная влюбленность может проникнуться мудростью. Прежде всего, дав себе то, чего больше всего не хватает страсти — время. Однако у нее может быть время, только если у нее есть пространство. Хорошо темперированная страсть — если это не утопия, столь же невообразимая, как союз воды и огня, — страсть, умеющая хитрить с собой, сдерживаться, чтобы дольше длиться, предполагает между любовниками расстояние, часто представляющуюся возможность вести отдельную жизнь. Но отдельную при близости, с возможностью опять встретиться, как только этого пожелаешь. Вот почему, как я уже сказал выше, я всегда представлял дом, в котором мне хотелось бы жить с Лэ в Солони, на Мартинике или в других краях, очень большим — еще больше дома в Биаррице. Иногда я предавался и более безумным мечтам.

Милая Летиция, мечтал я, мы могли бы жить, например, в Сен-Утрий, рядом с Шером, или в Сен-Бенуа-на-Луаре, чудом освобожденных от их жителей. Мы не виделись бы всю неделю, ты проводила бы многие часы без меня, обнаженной, нежась на солнце на берегу реки или за чтением длинных романов на самом верху колокольни собора, среди птиц, но, так как на сто лье вокруг нас не будет ни души, у нас не будет никаких сомнений насчет друг друга, и остроклювая ревность потеряет всякую власть надо мной. Когда я захочу позвать ее или она меня, мы можем воспользоваться незаметным сигналом — например, тихим звонком мобильного телефона, — на который другой отвечал бы одним звонком в знак согласия или двумя в знак отказа, и при согласии мы встречались бы в следующие десять минут на нейтральной территории, например, на площади Мартруа, под платанами, перед красивым домом с застекленными балконами в восточном стиле. Во всяком случае, мы бы договорились, что телефоны служат только для подготовки свиданий и что разговаривать будем только при встрече. Мы могли бы даже обойтись без их докучного посредства и заменили бы их сигналы на простые звуки — оклики через громкоговоритель, свистки или пение дудочки, звон колоколов собора. Чудесные влюбленные дни, часы которых отсчитывают колокола, и звон к вечерне означает: «Завтракать будем вместе?», а набат: «Я не могу больше без тебя!»

Мечты. Чудесный сон, прерванный кошмаром.

Я гранитная или бронзовая статуя. Красные огни на горизонте указывают на восток. По улицам рыщут солдаты в серебряных кольчугах. Город покрыт громадной застекленной крышей. На траве обнимаются голые люди. Это длится многие вечности. Потом появляется Легация в своем костюме из «Синей лошади». Видно, что она сегодня не в духе. Я иду за ней, я ее умоляю. Мы оказываемся в бельвильской квартире, перед камином. Я плачу. Я хочу проснуться. Она говорит: «Ты же знаешь, что я тебя не люблю, я никогда тебя не любила». Я говорю ней: «Тогда уходи!» — «Если ты отдашь колье, которое мне задолжал!» (И я понимаю, что это колье стоит несколько миллионов.) — «Ничего я тебе не должен!» Тогда она разбивает громадную вазу из золотистого фарфора, и мы оказываемся в огромной, ярко освещенной пещере. Там много народа, она кидает на землю книги, берет мой сценарий, хочет бросить его в огонь, мне едва удается удержать ее руку. Она вырывается, в руке у нее кривая турецкая сабля, она подходит; полоснув по обоям, показывает, что лезвие ужасно острое, несколько раз рассекает им воздух у меня над ухом, я хочу проснуться, протягиваю руку, она говорит «я предупреждала» и вдруг ударяет мечом по руке, нанеся кровоточащую рану.

Содрогаясь, я с трудом вырываюсь из сна. Сон? Это практически сцена нашего разрыва, мое последнее воспоминание о ней, увы! С тех пор прошло восемь месяцев. Только тогда в руке у нее было всего лишь одно из моих бритвенных лезвий и в приступе ярости, когда я отказался в очередной раз помочь ей пополнить дефицит бюджета ее компании по шоу-бизнесу, она разрезала мою рубашку но не достала до кожи.

Это был пустяк. Хоть я и не выношу насилия, я знаю, что реальные поступки часто приносят исцеление, потому что наконец позволяют тому, что подавлялось в бессознательном, наконец воплотиться, выразиться вовне, в видимой и поддающейся контролю форме. Часто за такими выходками следует подлинное успокоение. Если бы не непоправимый риск, который они представляют для целостности тела, они стали бы самым лучшим лечением для души. И напротив, слова — угрозы или загадки — могут принести гораздо больше неисцелимой боли. Она крикнула: «А потом, я тебе не сказала, но я беременна! Так вот, этот недоносок (иногда в моменты ярости она возвращалась к жаргону как оружию и защите) — ты его не увидишь никогда. Никогда, слышишь! Я лучше его убью!»

Выбросить из головы этот ужас, это «никогда, ты не увидишь его никогда» — фразу, которая сломала меня в тот день прошлого лета, так давно…

Я снова постарался справиться с работой траура. Сны не помогли мне. Мне снилось много снов, как всегда в тяжелые периоды. Несколько снов были из тех, картины которых надолго остаются в памяти — возможно, просто из-за пробуждения в подходящий момент. Два-три я запомнил.

Один сон, как это часто бывает с первыми снами в ночи, был кошмаром: кавалькады в городах и домах, свары, упреки, разбитые бокалы, и вдруг на тропинке меж скал молодая женщина. Она подошла ко мне улыбаясь, обняла за шею, как будто ласково, а на самом деле, чтобы не дать мне двинуться, и спокойно выстрелила мне в висок. Я сразу вспомнил о Лэ.

В другом сне молодая женщина, которую я не знал, в сопровождении девочки пришла и умоляла меня защитить ее от человека, который желает ей зла. Этот человек был ее отцом или мужем. Мне она была и безразлична и интересна одновременно; она сама то пыталась меня соблазнить, то в испуге отступала. Мы шли по комнатам большого, довольно темного дома. В какой-то момент этот дом превратился в однокомнатный домик-развалюху; пришел мужчина с таким же домиком, который он придвинул к нашему, замуровав таким образом нам окна и двери. Я попытался дать отпор. Мужчина стоял передо мной спиной к стене. Ему было лет пятьдесят, он был небрит. Оттого ли, что я видел его открытое лицо, я его больше не боялся. Я бросился на него в бешенстве, осыпал его ударами: не так, как часто бывает в кошмарах, не ударами отчаяния, наносимыми, скорее чтобы утишить тревогу, чем чтобы отдалить момент слишком неумолимого падения, но ударами бесстыдно-жестокими. И тогда — удивительно! — он с грустью сказал мне: «Можете меня бить, это ничего не изменит». Сразу же, испуганный своей жестокостью и его ранами, я залился слезами, и мне хотелось заключить его в объятия. Немного позднее, проснувшись, я несколько минут тщетно пытался разобраться в этом сне. Этой двойственной женщиной была Летиция? (А этот ребенок — ребенок, который у нее так и не родился?) А мужчина, над которым я вдруг сжалился? Я сам, возможно. Или опять она — ее дикость.