Ибн аль-Мукаффа не имел предшественников — оригинальных авторов или переводчиков, на опыт которых мог бы опираться. В его время еще не существовало ни прозаических антологий, ни литературных памфлетов и эссе, — они получили широкое распространение уже после его смерти. Конечно, он многому научился у своих старших друзей, таких, как блестящий стилист Абд аль-Хамид, но фактически «Калила и Димна» — первый образец прозаической художественной литературы на арабском языке.
Ибн аль-Мукаффа проявил себя подлинным литератором, ибо сумел поистине легко и занимательно изложить на арабском языке басни о рассудительных животных и неразумных людях, поместив эти забавные рассказы в рамку расчлененного на две части моралите (в начале и конце басни), стиль которого отличается от стиля самих басен: обрамляющее моралите торжественно, усложнено синонимами и даже иногда архаично, а стиль самих басен отличается ясностью и простотой. Такое сочетание двух стилей соответствует сочетанию в книге серьезного и шутливого, переход к «серьезному» стилю напоминает не очень искушенному или невнимательному читателю о том, что не следует слишком увлекаться шуткой, — он должен искать подлинный смысл притчи, спрятанный в ней.
Эта двойственность проявляется не только в стиле «Калилы и Димны», но и в ее структуре, где явственно прослеживается «рамочная» или «обрамленная» композиция. Ибн аль-Мукаффа был одним из первых, кто перенес ирано-эллинистическую традицию (и через нее — индийскую) обрамленного повествования на арабскую почву, провозгласив принцип: «Забавляя — поучай», который станет основным в арабской дидактической прозе. Эта проза составила ту ветвь средневековой арабской литературы, которую часто называют «литературой адаба» или просто «адабом». Слово «адаб» имеет весьма широкий круг значений. Это прежде всего умение вести себя, это воспитанность, затем все то, что способствует формированию образованного человека, — литература или некий комплекс литературных или вообще гуманитарных знаний и «хороших манер». Во многих произведениях средневековой арабской художественной прозы проявляется нравоучительная тенденция, иногда составляющая, как говорится в одном из предисловий к «Калиле и Димне», основную цель книги. Происходит это потому, что автор считает задачей художественного слова именно «исправление человеческой натуры» и человеческих нравов. Правда, по мнению средневековых адибов, не все жанры одинаково важны в этом отношении: среди поэтических жанров на первом месте стоят панегирики, мистические стихи, оплакивания, представляющие собой «восхваление в прошлом». И наименее способствуют воспитанию «достойных нравов» жанры лирические. Так же и в прозе. И здесь это еще яснее — ведь проза больше «приспособлена» для нравоучений, в прозаическом произведении легче высказать свою точку зрения на человеческие добродетели и пороки и представить подлинно разумного человека либо в образе идеального героя, либо в кривом зеркале сатиры, идя от противоположного и следуя принципу, выдвинутому выдающимся арабским прозаиком аль-Джахизом (775–868): «Посмотри, как безобразен этот облик и нелепы эти поступки, и делай наоборот».
И изо всех прозаических жанров наиболее удобным для изложения норм «разумного поведения» оказался жанр притчи или басни (по-арабски «масаль» — букв. «пример»), привычный с глубокой древности (вспомним рассыпанные в изобилии притчи библейских текстов и Корана, египетские и греческие басни), так как притча представляет отвлеченную, может быть, трудную для понимания и непривычную мысль в конкретных ярких образах.
То, что Ибн аль-Мукаффа остановил свой выбор на «Калиле и Димне», — показатель большой популярности этой книги среди образованных людей его времени. Переводчик увидел в сборнике индийских басен-рассказов о людях неразумных и рассудительных животных возможность изложить собственные взгляды.
Ибн аль-Мукаффа передал отдельные части «Панчатантры» чрезвычайно точно (если судить по дошедшему до нас варианту, датируемому XII в.). Правда, многие новеллы или басни отсутствуют — но ведь и разные арабские рукописи «Калилы и Димны» отличаются друг от друга. Дело даже не в наличии или отсутствии отдельных элементов санскритского оригинала в «Калиле и Димне», а в том, что перед нами в сущности совершенно новое сочинение. Между «Панчатантрой» и ее арабским переводом существуют коренные мировоззренческие отличия. «Панчатантра» глубоко уходит своими корнями в индийский фольклор, содержит сложный сплав политеистических верований индийцев, сохраняя своеобразный колорит древности, привлекательный, но архаичный, что делает ее в определенной степени чуждой мусульманскому Востоку и христианской Европе. В отличие от «Панчатантры», «Калила и Димна» — вполне современная книга. Ее философско-этическая основа близка к исламу, в том числе его мистическим (суфийским) течениям и христианству, и манихейству, и может быть истолкована в совершенно светском духе как этико-нравственное руководство.
В арабском переводе фактически уже нет орнаментальной фантастики индийской мифологии, исчезли боги и ракшасы, лишь в одном месте говорится о «шайтане», задумавшем похитить отшельника, и довольно невнятно упоминается о «хозяине моря».
Некая «антибрахманская тенденция», которая прослеживается в «Панчатантре» не только в повествовании о Иладе и Ирахт, но и в других частях, где брахманы играют неблаговидную роль, совершенно пропадает в «Калиле и Димне», тем более что слово «брахман», которое употреблялось в арабском средневековом языке в значении «индуист» или «буддист», встречается только в рассказе об Ирахт. Во всех прочих частях книги оно переведено словом «насик», что значило «отшельник» или «аскет», при этом не всегда удачно, так как порой говорится о «семье отшельника».
В «Панчатантре» животные, наделенные даром человеческой речи, сами по себе не являются фигурами юмористическими, поскольку, согласно воззрениям индийцев, душа человека в следующем его рождении вполне может оказаться и в облике льва и шакала или даже вши. Но в арабском переводе подчеркивается, что рассказы о бессловесных животных, «рассуждающих и приводящих доводы, словно люди», забавны и могут рассмешить «юношей, любящих шутки», как, например, басня о благочестивой вше и невоспитанной блохе. И наконец, в арабском переводе имеются очень важные части — предисловия и глава о суде над шакалом, написанные, без всяких сомнений, самим Ибн аль-Мукаффой и придающие всему тексту резкий сатирический характер, желчность и горечь, каких нет в «Панчатантре».
Трудно найти в средневековой арабской прозе что-либо равное этим частям «Калилы и Димны» по страстности и силе морального и социального обличения. Это подлинная исповедь мятущейся души, не находящей успокоения ни в храме, ни в мечети, не удовлетворяющейся сомнительными доводами сторонников той или иной религии, того или иного философского учения. Глубокое разочарование проглядывает в заключительной части предисловия, из которого можно сделать лишь один вывод: ни одну веру нельзя принять безоговорочно, все они — лишь несовершенные попытки приблизиться к истине, и единственное, что в силах совершить человек в этом мире, — руководствоваться несколькими принципами: не лгать, не убивать живой души, не чувствовать ни к кому ненависти, не давать воли гневу, не потворствовать своим страстям. Естественно, что автора подобных речей обвиняли в безбожии, и «гонитель еретиков» аббасидский халиф аль-Махди (прав. 775–785) говорит о переводчике «Калилы и Димны»: «Корень и источник любой безбожной и еретической книги — Ибн аль-Мукаффа».
Если в предисловии Ибн аль-Мукаффа смеется над тем, кто «позорит чужую веру, восхваляя собственную», то в главе о суде он столь же резко обрушивается на царей и придворных: нерешительный и слабовольный лев, его властная матушка, тигр-судья, кабан, «предводитель царских свиней», начальник царской кухни и прочие чрезвычайно напоминают правителей и придворных, современников Ибн аль-Мукаффы, нравы которых автору были хорошо известны.
