Но тут вышла Тома.

Антон вместе с Леонидом навещали ее позавчера, когда возвращались с промплощадки, но сквозь окно он почти не рассмотрел Тому. Ему неудобно было таращить глаза в палату, где полно женщин в расстегнутых халатах, да и у самой Томы, как она убирала руку с груди, халат так и распадался. И сейчас Антон вдруг обнаружил, что Тома очень красива. Правда, бледновата, а на лбу, на носу и под глазами чуть темнели округлые пятна, но они, видно, нужны были для ее красоты, так же как и широкие брови, и большие глаза, и чуть-чуть изогнутый рот, и прическа крупными волнами.

— Здравствуйте, — сказала Тома, подходя к братьям и поочередно оглядывая их. — Батюшки, ну до чего же вы похожи, Зорины вы мои!..

Антон глянул на Леонида, словно ища сходства. Леонид смотрел на Тому беспокойно поблескивающими глазами, и по скулам его разливалась краснота.

— Ну, как ты? — спросил он.

— Ничего, — ответила она.

— Наклонись-ка, — прошептал Леонид.

— Леня, нельзя в больнице, — проговорила она, наклоняясь, однако, к нему. И он быстро поцеловал ее в щеку.

Антон спохватился и протянул Томе цветы.

— О-о! — радостно выдохнула она и, чуть пригнувшись, сразу окунулась в них лицом, еще даже не взяв букет, а только обхватив его пальцами поверх рук Антона. — Какая красотища!.. Спасибо, — сказала она из цветов.

— De nada, — высвобождая руки, ответил Антон заранее приготовленной фразой.

— ¿Hablas espanol?[4] — удивилась Тома, вынырнув из букета.

— Нет, нег, это я случайно, — отступая, пробормотал Антон, испугавшись своей прыти.

Зорины вышли на улицу, на солнце, к которому Тома сейчас же повернулась и на миг замерла, прижмурив глаза и вздохнув спокойно и глубоко.

Антон вдруг вспомнил пионервожатую школы, Маргариту Борисовну. Она тоже была красивой. Девчонки и мальчишки помладше так и увивались вокруг нее, а старшеклассники раскланивались с ней солидно и восхищенно смотрели вслед, о чем-то перешептываясь. Маргарита Борисовна часто вот так щурилась, хотя не была близорукой и не носила очков, а словно везде для нее было солнце, чуть не в каждом ребячьем лице.

Антон поймал себя на том, что следит за Томой, за ее походкой, как те старшеклассники. Он смутился, не зная, дурно это или нет.

Лес начинался уже во дворе, и забор не был здесь дурацкой границей, которая делит мир на мое и твое — он, забор, проник в лес осторожно, словно на цыпочках, ничего не повреждая и не изменяя, будто сам вырос.

Доски пропустили людей и сомкнулись за ними.

— Видишь, как ты легко, — сказал Леонид Томе. — А тогда я еле-еле тебя протащил.

— Разве? Не помню. Это было очень давно.

— Давайте забьем дыру, — сказал Антон.

— А если еще понадобится? — спросил Леонид.

— Для чего? — Антон недоуменно взглянул на брата, но вдруг сообразил, что он имеет в виду, и ему стало неприятно и от самого намека, и оттого, что он его понял, и он буркнул отворачиваясь: — Снова оторвешь.

Леонид как-то неуверенно хохотнул, гмыкнул, глянул виновато на Тому и пошел, не оглядываясь, вертя головой и плечами, смахивая с ушей мошку. А Тома пошла следом, обмахивая веткой и себя, и Леонида и глубоко дыша, как на физзарядке.

Антон нашел крепкий сук, опустился на колени, отогнул гвозди и несколькими ударами поставил доски на место. Все! А это дело их — отрывать потом или кет.

Леонид с Томой медленно шагали по шпалам. Тома придерживалась за локоть его здоровой руки. Они опять о чем-то говорили, посматривая друг на друга. Тома то и дело отшатывалась и чуть сгибалась, видимо, посмеиваясь. Антон понял, что они забыли про него, что им сейчас хорошо и что им не надо мешать. «То чересчур злой и голодный, то чересчур радостный, — печально подумал Антон о брате. — Когда же я с ним поговорю о шестеренке?»

Одни шпалы были сухие, из других вытапливалась смола. Рельсы, блестя, убегали в сторону солнца и там, далеко у поворота, растворялись в дрожащем воздухе. И в этой дали означилось пятно поезда, тоже полурастворенное.

Зорины спустились вниз, в огоньки, которые прибоем подкатывали к самой насыпи. Леонид спрятался в кустах, чтобы возможный гудок не оглушил и не испугал Саню. Но тепловоз загудел позднее, когда проскочил последний вагон. Антон помог сперва Томе подняться по откосу, потом — Леониду и вдруг почувствовал, что вот он, тот удобный момент для разговора, наступил.

— Лень, у меня к тебе дело есть, очень важное, — сказал он и глянул в глаза брату — что там мелькнет: внимание, усмешка или безразличие. Но глаза улыбались, и ободренный Антон сразу же выложил о шестерне, умолчав только, для чего она нужна. Говорил он для убедительности жестко и даже вроде сердито, как зимой с родителями, отпрашиваясь в поездку.

— Опять Гошка?.. Я знал, что это неспроста.

— Да что ты на него все…

— Ладно, — перебил бодро Леонид. — Закажу. Если ваша идея служит прогрессу.

— Конечно! — воскликнул Антон. — Еще какому прогрессу!.. Слушай, Леня, дай я пронесу его шпал десять. Я еще ни разу детей не носил.

— А думаешь, я носил? — отводя Саню от протянутых рук Антона, сказал Леонид.

— Ну дай ему, пусть подержит, — вмешалась Тома.

— Ни в коем случае. Запнется еще. Ни-ни. — И Леонид так замотал головой, что от него отступились.

— Жадина, — весело сказал Антон и пошел вперед, ликуя, что, наконец, выбил шестеренку.

Справа, за непрерывной грядой шиповника, в котором бродили козы, тянулись маленькие усадьбы с разномастными заборами и времянками. Возле одной на полозьях ворочался бульдозер, как боров пятаком, поддевая отвалом то один угол домика, то другой, под которые двое мужчин подкатывали чурбаки. Цепь усадеб разорвал огромный, перемешанный с землей ворох пней, деревьев, кустов, которые и тут, измятые и придавленные, продолжали расти. Там же торчали доски, обломки шифера, валялись ящики и еще масса всякой всячины. Трое мальчишек с топорами и ножовкой обшаривали эту гору. «Третьеклассники, — решил Антон. — Тоже что-то замышляют строить, но, уж конечно, не вертолет… А вообще-то кто их знает». Он вспомнил «космонавтов» и прислушался — не доносятся ли издалека их «позывные». Но у поворота было вроде тихо, как и вчера в это время, когда они с Гошкой отправились в разведку, — обедают, наверное.

Показалась «Коза отпущения», и Антону вдруг представилось, как из-за этой сосны, из лога, медленно и бесшумно, словно привидение, поднимается в небо диковинная коробка, делает над лесом прощальный круг и уплывает в сторону Ангары.

— Опять треснула! — выругался Гошка, когда под алюминиевой накладкой сухо щелкнуло, и шуруп сразу пошел легко. — Что за паршивых реек мы напилили!

— Сучок вроде, — приглядываясь к трещине, сказал Антон, придерживавший рейку.

— Черт! Не заметил.

— Темнеет. Может, хватит, Гош, а то на работу опоздаем. И есть охота! Мы же тут с трех.

— Не опоздаем. Еще десять минут. Узел-то надо кончить. Шевельни костер, а то правда темнеет. — И Гошка задрал голову: мол, что это там происходит на небе.

А на небе ничего особенного не происходило. Был обычный вечер. Наливаясь изнутри траурным сумраком, деревья будто сдвинулись тесней и замерли, хороня солнце. В зеленую шахту, образованную ими, в это рыхлое жерло, из которого мальчишкам предстояло взмыть ввысь, вливалось что-то мутноватое. Было тихо. Словно эхо тишины доносилось журчание ручейка, да и оно скорее мерещилось, чем слышалось.

Ногами сдвинув к середине головешки и угли, Антон кинул на них несколько испорченных реек. Из пепла и черноты, почуя жертву, тотчас высунулись огненные язычки и лизнули сухую древесину.

— Во-от, — протянул Гошка довольно. — А завтра я дядькин фонарь принесу — прожектор, хоть всю ночь работай… Ну как, похож издали на вертолет?

— На вертолет? — переспросил Антон, склоняя голову то на одно плечо, то на другое. То, что стояло перед ним на трех чурбаках — деревянный щит с торчащими вверх реечными рамками, — пока не походило вообще ни на что. — Не знаю, — ответил Антон уклончиво.