Ученые приблизились к солдату. Профессор Майер присел на корточки и спросил громко, с расстановкой:

– Вы меня слышите?.. Расскажите, что здесь произошло. Я хочу вам помочь.

Эсэсовец медленно поднял голову, и профессор увидел его глаза, блестевшие в странном непонятном возбуждении: зрачки залили чернотой почти всю радужную оболочку. Такой взгляд ученый встречал и раньше – у людей после неудачного сеанса гипноза. Но в глазах этого человека поселился животный страх.

– Она живая… живая, – бесцветным голосом ответил солдат, с опаской покосившись на саркофаг. – И вы ничем мне не поможете… и себе тоже. Она всех нас сожрет.

– Что вы имеете в виду? Кто желает нас… съесть?

Солдат горько усмехнулся.

– Тварь, которую вы раскопали… Она разговаривала со мной и Гюнтером.

– Как рептилия могла с вами разговаривать, если она заморожена? Она неживая, понимаете?

– Зачем же вы ее тут держите?

Вопрос смутил профессора. А охранник продолжил:

– Я не знаю… Оно было в моей голове. Эти звуки… Я думал, что спятил… А может и действительно свихнулся, но не заметил этого…. Почему я не верил Зуфферту? Почему? Ведь он меня предупреждал, предупреждал…

– Вы помните, что с вами произошло дальше?

– Не помню… – Охранник будто прятал взгляд. – Я слышал только голос этой твари.

– Голос?..

– Да.

– Вы и сейчас слышите этот голос?

– Нет. Он умолк. Не знаю, почему и каким образом, но умолк. Может быть навсегда, а может, и нет. Не знаю. Мне страшно…

– Вы помните свое имя? Как долго вы здесь находились?

Солдат затравленно посмотрел на Майера, попытался что-то вспомнить, словно искал в глазах профессора подсказку.

– Я… не помню, – обреченно выдавил он и совсем сник, снова опустив голову.

Профессор поднялся и подошел к коменданту.

– Думаю, здесь все ясно, господин комендант. У вашего солдата явное психосоматическое расстройство.

– Что? – не понял Штольц.

– Самовнушение, – деловым тоном сказал Майер и, вспомнив учебник по психиатрии, добавил: – Плюс аменция.

Штольц нахмурился. Мудреное слово профессора было ему незнакомо и потому вызвало раздражение. Посчитай штандартенфюрера кто-либо неучем, могла пострадать его репутация всезнающего человека. А она была особым даром людей его должности, престиж которой следовало поддерживать. Но в бункере кроме него, ученых и проштрафившегося охранника никого не было.

– Выражайтесь яснее, профессор, – недовольно буркнул Штольц.

– Расстройство сознания, – пояснил Майер, – характеризующееся бессвязностью мышления, растерянностью и нарушением ориентации в окружающем пространстве. Он перевозбужден, даже имени своего не помнит. И это не удивительно. Такое часто происходит с людьми, которые долго находятся в таком замкнутом пространстве, как эта база.

Профессор развел руки и сделал движение, будто хотел охватить весь мир.

– Он окончательно потерял рассудок? – поинтересовался комендант, не выказав при этом никакого сочувствия в тоне.

– Нет, что вы! Его нужно поместить в лазарет, сделать несколько инъекций успокоительного и позволить хорошенько выспаться. Через недельку-другую все как рукой снимет. С контузией, вероятно, дела обстоят иначе – я не врач, в конце концов. Да, и еще: предоставить побольше общения – это ему не навредит.

– Столько времени у него не будет, – строгим тоном сказал комендант. – У нас не санаторий.

Доктор Фогель в это время думал о другом факте: «На массовый психоз не похоже. Почему Штольц умалчивает о том, что произошло с теми двумя охранниками у входа? Ведь они убиты явно не в бункере – на решетке я видел кровь и возле нее тоже. Много крови. Такие вопросы ему задавать, конечно, бесполезно, он не ответит, но прояснить не мешало бы. Это должно быть как-то связано».

– Это существо может ожить в замороженном состоянии? – осторожно, словно не желая сболтнуть лишнего, спросил комендант, указав рукой на саркофаг.

«То, что надо! Значит, это все-таки связано с существом! По-видимому, солдат не лгал». – Уголок губ Эриха едва заметно приподнялся в усмешке.

– Теоретически, да, – ответил профессор. – Но это пока лишь домыслы. Я регулярно брал пробы клеток и, не помещая их в питательную среду, фиксировал при помощи химреагентов в стадии клеточного роста. Однако в микроскоп деления клеток не наблюдал. Опять же, они были заморожены… А существо, если его полностью разморозить, кто знает… У некоторых видов земноводных на Аляске и в Исландии есть такая способность – гены резистентности к замерзанию. Это своеобразная форма защиты от холода. При глубоком замораживании в их клетки из печени выделяется большое количество глюкозы и глицерина, что не дает им при размораживании лопаться и организм постепенно оживает после спячки во льду. Но к нашему случаю, я уверен, это не относится.

– Мне нужно, чтобы проект «Сфинкс» как можно скорее дал положительные результаты. Лягушки рейху не нужны, пусть их французы дегустируют, пока они у них из ушей не полезут. Нужны – солдаты! Понимаете? Бесстрашные, неуязвимые, бессмертные! Ясно? Из ваших отчетов, профессор, следует, что и клетки этого существа оживают после разморозки. Как вы это объясните? С какой целью вы затягиваете исследования? Решили устроить саботаж?

– У нас одна цель, господин комендант, – стал оправдываться Майер, – но мы не хотим наделать беды из-за чрезмерной спешки. Видите ли, у этого существа в отличие от нас не двадцать три пары хромосом в ядре клетки, а двадцать пять. Его клетки должны делиться во много раз быстрее, чем у нас. А значит, и раны заживали бы почти мгновенно, а этого не происходит… Конечно, если его не… Скажите, а что произошло с системой охлаждения? Ее что – взорвали?

Штольц слегка скрипнул зубами. Его желваки зашевелились.

«Молодец профессор! Попал в самую точку». – Фогель опять незаметно улыбнулся. Он наблюдал за лицом коменданта, пытаясь увидеть то, что говорили его глаза, а не то, что говорил язык. Но глаза Штольца «молчали».

– Этим уже занимаются, – Штольц спокойно отреагировал на провокационный вопрос. Невозмутимое выражение лица. Держался, как скала. – Следуйте за мной.

Комендант неторопливо направился к выходу.

– Ну, так что, господин профессор, вы все еще желаете рассказать коменданту о сыворотке? – почти не размыкая губ, проговорил Фогель – грузная фигура штандартенфюрера успела отдалиться на достаточное для безопасного разговора расстояние.

– Рановато, Эрих, – почти шепотом ответил Майер и печально улыбнулся. – Вы были правы.

– Зато Штольц уже вместо спичек выдает своим деткам гранаты, – добавил доктор, бросив напоследок взгляд на солдата и уничтоженный им холодильный агрегат. – А потом запирает в железные клетки вместо того, чтобы поставить в угол.

– Грустная аллегория, коллега, – констатировал Майер.

Сентябрь 2010 года. Россия. Москва.

Кафе «Меридиан» располагалось на первом этаже одного из типовых девятиэтажных домов, во множестве построенных в девяностые годы.

Николай Воронов сидел на высоком стуле у стойки бара и неспешно пил коньяк, разбавленный прохладой пузырящегося «пепси».

Ему нравилось это уютное заведение с тихой ненавязчивой музыкой. Динамики стереосистемы, как всегда, мурлыкали очередной попсовый хит, делая короткие паузы для рекламы.

По вечерам здесь жизнь бурлила, но сейчас, в полдень, посетителей собиралось мало.

Николай знал, что первые клиенты появлялись сразу, как только кафе открывалось – в восемь утра. Одни шли с какой-нибудь ночной работы, прямо у стойки бара перехватывали глоток спиртного и тут же уходили домой отсыпаться. Другие останавливались выпить разливного пива и просто посидеть, уставившись в широкий экран телевизора.

Воронов заходил в «Меридиан» довольно часто: заведение располагалось поблизости от его жилья, а приемлемые цены и сносная кухня не допускали лишних трат и расстройства желудка. Место у стойки бара считал наилучшим: отсюда можно без помех изучать посетителей – это всегда занимало Николая. Он любил понаблюдать за людьми, оценивая по каким-либо признакам их статус в обществе и делая выводы о них.