Мы бросили машину под самым знаком «Стоянка запрещена», мы взбежали на третий этаж, как будто за нами гонятся, мы кинулись на мою постель, как бросаются в воду, мы сорвали друг с друга одежду, как если бы она была объята пламенем; ее груди ослепительным видением вспыхнули у меня перед глазами, ее губы слились с моими, и я познал трепетный поцелуй ее маорийской страсти, наши руки забегали повсюду, лаская, обнимая, сжимая и проникая, наши ноги переплелись, кивоты и бицепсы отвердели, и было уже непонятно, где бедра, а где щеки; пружины кровати зазвенели так, что в комнате отозвалось эхо. И вдруг львиная голова тети Джулии, украшенная роскошной гривой, возвысилась над этой сумятицей и ее голос, внезапно охрипший, спросил:

– Что с тобой?

Я ответил:

– Ничего.

Действительно, ничего. Ноль. Ничего, кроме жалкого моллюска, который съежился между двумя своими створками и никак не хочет высовывать голову. Не иначе, как бомбы испугался. Но я чувствую, что это неправда. Дело не в бомбе, а в том, что моя комната полна народу. Набита под завязку. Вокруг кровати стройными рядами стоят зрители. И не какие-нибудь, а самая что ни на есть элита! Сандинисты, кубинцы, маорийцы, сатарейцы, голые или в форме десантников, с арбалетами или с «Калашниковыми», меднокожие или покрытые пылью сражений. И у всех у них стоит, да еще как! Положив руки на бедра, они застыли вокруг нас в почетном карауле и внимательно смотрят. И я ни на что не гожусь в такой обстановке.

– Ничего, – повторяю я. – Сама видишь. Прости.

И, поскольку ничего другого не остается, смеюсь.

– По-твоему, это смешно?

Бывает, что люди смеются именно потому, что им вовсе не смешно. Я пытаюсь ей это объяснить и снова прошу прощения, говорю, что вокруг нас собралось такое представительное жюри, а я всегда был начисто лишен олимпийского духа.

– Понимаю, – говорит она.

И в свою очередь объясняет мне. Наша неудача послужит естественным завершением очерка о революции и первобытном сексе, который она должна дать в ближайший номер «Актюэль».

– А, так ты работаешь в «Актюэль»?

Да, именно там она и работает.

– Видишь ли, то, что убивает любовь, это культура любви. У всякого мужчины стояло бы, если бы он не знал, что у других стоит.

Я пытаюсь погладить ее, пока она говорит, но она отстраняет мою руку: никаких суррогатов!

– Вообще: вселенную портит сравнение…

Где Джулиус? Где его черти носят? Не иначе как в кухне у Хадуша. Ну что за жизнь такая! Бомбы рвутся у рас под носом, соединенные силы индейцев и революционеров в самый ответственный момент подрывают ваш мужской потенциал. А ваш любимый пес в это время преспокойно набивает себе брюхо в вашем же любимом ресторане. Чертов Джулиус, я больше не хочу с тобой знаться. Трижды отрекаюсь – как святой Петр.

И, конечно, в эту самую секунду дверь комнаты соизволила отвориться. Джулиус? Да, это он.

Но не один, а с Терезой. Тереза останавливается на пороге, Джулиус усаживается рядом с ней. Тут же возникает еще одно лицо – Лауна. И еще одно – Жереми; он встал на цыпочки и смотрит. А вот и Клара. Все они толпятся на пороге. Тереза говорит:

– Ага, ты, значит, жив…

Говорит с облегчением, но без особого энтузиазма.

– Если так можно выразиться… – говорю я, кивая головой в сторону моллюска.

Тереза адресует сухое подобие улыбки моей соседке по постели, которая, застигнутая в разгаре своей лекции, так и осталась с открытым ртом и во всем блеске своей наготы.

– Тетя Джулия, надо полагать?

Ну что за прелесть моя сестричка! Теперь то немногое, что еще оставалось от моего престижа, приказало долго жить. Тетя Джулия знает теперь, что она не первая тетя Джулия в моей жизни. И если Тереза не заткнется, Джулия сейчас узнает все о моей кадровой политике. Это действительно стыдно – кадрить хорошеньких воровок в Магазине. Но такова суровая правда. Человек гнусен. Однако есть кое-что еще более гнусное – другой человек. Казнав, например, и все прочие магазинные охранники, которые так рьяно гоняются за воровками исключительно для того, чтобы предложить каждой, заслуживающей внимания, альтернативу: пройти в дирекцию или уединиться в примерочной. Я, по крайней мере, никого не насилую. Я бы сказал даже, что каждый раз, соблазняя очередную тетю Джулию, я избавляю ее от насилия. А затем – что Бог даст.

Трудно сказать, в самом ли деле Тереза рада, что я жив. Ее царство не от мира сего. Абсолютно клиническим голосом она вдруг спрашивает Джулию:

– А как вы спите на животе с такими грудями?

Джулия таращит глаза. Именно это выражение яростного изумления фиксирует на пленку «лейка» Клары, поднятая над головами всех остальных.

И в этот момент братья, сестры и собака вваливаются в комнату под напором орущей и хохочущей толпы полуголых незнакомцев, красивых, как сатарейцы тети Джулии. Вся эта компания бросается на мою постель и начинает гладить и ласкать нас самым бесцеремонным образом, сопровождая это занятие выкриками на неизвестном языке:

– Vixi, Maria, que moзa linda![6]

– Е о rapaz tambem! Olha! O pelo tгo branco![7]

Лицо Джулии принимает странное выражение – нечто среднее между восторгом и недоверием, как будто в награду за только что пережитое разочарование ее мечты обрели реальность.

– Рагесе о menino Jesus mesmo![8]

Эта последняя реплика произносится таким тоном, что все покатываются со смеху, даже те, кто не понимает. Нас с Джулией оглаживают с удвоенной силой, фотовспышка в руках Клары трещит как пулемет, Джулиус пытается пробиться наконец к хозяину, Жереми смотрит на эту вакханалию глазами, круглыми как блюдца, Лауна улыбается улыбкой беременной женщины, Малыш прыгает по комнате, хлопая в ладоши, Тереза терпеливо ждет, когда все это кончится, Джулия начинает отвечать лаской на ласку, а я боюсь одного: как бы в этот самый момент не возникла на пороге фея-инспекторша из собеса в сопровождении голубого ангела-хранителя из полиции нравов.

Но нет, на пороге появляется совсем другой человек – организатор этого милого праздника.

– Тео!

На нем костюм цвета весенней лужайки, грудной карман которого украшен белым мясистым стеблем салата, увенчанным листиком розы. В альбоме Малыша есть фотография Тео в этом костюме, а на обороте надпись: «Это когда Тео кормит тружеников Булонского леса»[9].

Он смотрит на меня и хохочет:

– Да, это я. К кому обращается твоя семейка, когда узнает, что старший брат взлетел на воздух? К кому же, как не ко мне? Сегодня ребятам не повезло – меня не было дома, и они поехали за мной в лес.

– В лес?

– В Булонский, вестимо. Второго числа каждого месяца я кормлю моих бразильских подружек. Надо же их как-то поддержать – а то мерзнут весь вечер в боевом уборе. Позвонил в больницу – там сказали, что ты цел; ну я и решил привезти их к тебе, чтобы отпраздновать это дело. Ласковые девочки, правда?

(Тащиться за Тео в Булонский лес… Кончится тем, что в один прекрасный день я лишусь своих прав старшинства.)

Продолжение разворачивается внизу, у ребят, где мы наскоро организуем бразильский вечер. Жереми добыл у одного из своих корешей пластинку Нея Матогросо, самого крупного из южноамериканских певцов с разнообразными сексуальными наклонностями. Музыка орет, тетя Джулия танцует с воплощениями своей мечты. Я пью чашку за чашкой бразильский кофе, омываемый ласковыми взглядами Тео и Клары, а Жереми отбивает ритм музыки на всем подходящем и неподходящем, что есть в квартире. Среди всего этого грохота Малыш преспокойно спит, как все дети его возраста. Лауна, естественно, улыбается, а Тереза, сидя на самом краю кровати, держит в своей руке длинную, смуглую и сильную руку огромного травести из Байи с коричневой и светящейся кожей, как тот кофе, что разливается по моим внутренностям. Во всей комнате только их ладони освещены лампочкой в изголовье постели. Не знаю, много ли он понимает из предсказаний моей сестры, но его возбужденный взгляд мечет такие же искры, как парча его мини-юбки. Вдруг он отпрыгивает назад, тычет дрожащим пальцем в Терезу и орет: