Мигель отскочил назад. Санта вновь догнал его.

— Пусти меня, Санта, пусти! Рассказывай сказки другим… Кому это нравится. Я не такой. Меня не сломишь! Нет, я решился. Санта, Санта… Ты друг мне? Друг? Прощай, Санта…

И Мигель, подгоняемый ужасом, застывшим в глазах Санты, бросился бежать вверх, к деревьям. Тяжело дыша, Санта карабкался за ним. Он громко звал его, голосу вторило протяжное эхо, и это приводило Мигеля в отчаяние.

— Мигель, Мигель, вернись! Вернись, Мигель!

«Его услышат, там услышат его голос…» Мигель остановился, парализованный ужасом и безмерным отчаянием. Никогда он не чувствовал такого безграничного отчаяния. Он с ненавистью посмотрел на Санту. Впервые в своей жизни так люто ненавидел он человека.

— Замолчи, дурак… замолчи, — хрипел Мигель.

Почти задохнувшийся Санта опять вцепился в него.

— Я не позволю тебе уйти! Нет, не позволю, Мигель. Потому что я тебя уважаю.

Мигель пытался освободиться, но вдруг длинные руки Санты сомкнулись у него на поясе. Он старался вырваться, раскачиваясь из стороны в сторону. Голова Санты болталась, словно у китайского болванчика, но руки, будто приклеившись, по-прежнему крепко держали Мигеля, и он никак не мог отделаться от них. Несколько метров Мигель протащил его за собой.

— Ты не уйдешь, Мигель, ты не уйдешь!..

Санта говорил умоляюще, и это было страшнее, чем если бы он угрожал. Голос его звучал все сильнее, взволнованнее и от этого еще невыносимее. Мигель почувствовал, что истекает потом. Туман или последнее сияние уже севшего солнца застлало ему глаза: точно целый рой золотых горящих пчел закрыл от него землю, деревья и реку там, у его ног.

— Замолчи, говорю тебе, замолчи… — шептал Мигель, будто так он мог приглушить голос Санты. Но Санта не умолкал и не разжимал рук.

— Мигель, Мигель, я не позволю тебе уйти…

Мигель сунул руку за пазуху. Его ног коснулся подувший из леса ветер, и они словно окрепли.

Он услышал какой-то шелест: должно быть, ветер подметал листья со склона. Нащупал ручку ножа и сжал ее. Лезвие царапнуло кожу.

— Мигель, Мигель, опомнись!..

— Замолчи, гад, замолчи…

— Я не позволю! Я говорю тебе: не позволю!..

Все произошло так быстро, что Мигель не успел даже и подумать. Он вытащил нож и всадил его меж ребер, которые так заметно выделялись под тонкой, синеватой кожей. Нож вошел в левый бок, а потом Мигель рванул его к центру, где, как он думал, находилось сердце. Санта умолк, но рот его так и остался открытым. Сначала его руки еще судорожнее сжали Мигеля, но скоро стали ослабевать. Санта хотел что-то сказать, но не смог. Отступил назад и прислонился спиной к дереву. Он внимательно смотрел на Мигеля своими огромными, в темных кругах глазами. Из раны стремительно текла необычная ярко-красная кровь. «Какая красная и красивая кровь», — подумал Мигель. Кровь била ключом, и это казалось неправдоподобным. «Никогда бы не подумал, что у него, такого тощего, с такой синей кожей, может быть столько крови…» Кровь залила брюки, тело Санты. Ноги его подгибались. Но он по-прежнему смотрел на Мигеля. Он не переставал смотреть на него.

Мигель опять почувствовал ветер у ног. Он взглянул на землю. «Да, это они, листья. Шевелятся в ногах, точно живые существа. Или смятые бумажки…» К нему опять вернулся страх. Страх весомый, ощутимый. Должно быть, этот страх теперь всегда жил в нем, где-то внутри. Мигель сунул нож под куртку и почувствовал липкое тепло, — наверное, капля крови скатилась на живот. Мигель бросился бежать. Ему было и радостно и страшно.

Он не заметил, как наступила ночь.

Глава пятая

Даниэль приоткрыл глаза. Уже несколько минут в сонном дурмане он слышал лай собак, болезненно отдававшийся в висках.

Сквозь ресницы сочился странный молочно-белый свет. В открытое окно вливался холод, слышался отдаленный лай. Собаки точно кусали воздух. Даниэль опустил веки. Он чувствовал страшную слабость. «Отвратительное пойло. Отвратительное вино, этот ужасный коньяк, все было ужасно: и шествие, и певшие за столом люди». К горлу подкатывала тошнота. «И я, я, самое отвратительное из всего».

Лай удалялся к ущелью. Даниэль привстал на постели. В окне медленно покачивались листья с золотыми и багровыми разводами. Жалобно поскрипывала петлями створка деревянных ставней. «Становится холодно. Надо закрывать окно на ночь». Лай прекратился, и в наступившей тишине Даниэль почувствовал, что окончательно проснулся. С дрожью подумал он о речной воде. «Нужно что-нибудь придумать с умываньем. Не велико удовольствие тащиться к реке, когда выпадет снег». Он потянулся всем телом, протяжно зевнул. Услышав, как возле сторожки зашуршал кустарник, настороженно застыл, прислушался. Какая-то тень заполнила все окно.

— Доброе утро.

Даниэль что-то невнятно пробормотал в ответ. Прищурясь, вгляделся: в оконном проеме чернела треуголка.

— Корво, выйдите на минуту.

Он медленно поднялся, накинул на плечи пиджак. Не спеша открыл дверь. В голове гудело.

В дверях стоял капрал Пелаес: глаза бесцветные, будто подернутые дымкой тумана, лицо отталкивающее, на подбородке — заметный шрам.

— Сегодня ночью убежал один. Сейчас его ищут в горах, мы идем к Нэве. Я зашел предупредить вас. Он может появиться и здесь.

Пелаес потирал руки. За его спиной заколыхались ветви, и показались еще двое. Листья шуршали под их черными сапогами. Даниэлю стало холодно, он плотнее запахнул пиджак.

— Который час? — спросил он.

— Половина седьмого.

— Когда это случилось?

— В праздник, поздно вечером… Из-за беспорядка не сразу хватились. Я всегда считал, что дон Диего их слишком распустил!

— Кто он?

— Мальчишка. Дурное семя. Все говорили… Чтобы убежать, убил своего товарища.

Даниэль испытывал странное ощущение. Точно что-то неведомое сдавило его, и он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Пиджак медленно пополз с плеч. «А тебе какое дело?» — словно в чем-то убеждая себя, подумал он. Но гнетущая боль не проходила.

— Как это произошло?

— Попросились искупаться. Долго не возвращались, да никто и не беспокоился, — Санте у нас доверяли.

— Санта? Он тоже?

— Нет. Он, видно, не был в сговоре. Этот гад воткнул ему кухонный нож вот так… Санту нашли у дуба. Истекал кровью. Не смог и слова сказать. Мы его все жалеем. У него скоро кончался срок. Да, не повезло парню…

Говоря «вот так», капрал Пелаес, точно лезвием, провел большим пальцем по левому боку. От этого жеста Даниэля зазнобило, и он опустил глаза.

— Ну, мы пойдем! — сказал капрал.

Даниэль поднял голову, и в утренних сумерках опять взглянул на его лицо — отекшее, свинцовое; маленькие глазки оттянуты к вискам; губы сжаты — одна белая полоска, точно второй шрам. «Он доволен», — подумал Даниэль. Он и сам не понимал, откуда появилась эта мысль, старался прогнать ее, но она навязчиво вертелась в голове. «Он доволен, что вышел на охоту. Все мы одинаковы. День, другой, третий молча стережем деревья. Но больше всего нам нравится охота».

Охранники поднимались в горы. Точно три призрака карабкались по склону. Чернели в тумане до блеска начищенные стволы винтовок. Шуршали сухие листья, и Даниэлю казалось, что жандармы ступают по тонким золотым пластинкам. Он вернулся в сторожку за мылом и полотенцем. В мертвой тишине быстро спустился к реке. Он знал каждый камушек на этой дороге. Вода в ущелье клокотала будто в горле. Горя от нетерпения окунуться в ледяную, хранившую следы ночи воду, Даниэль с ожесточением бросился в реку. Здесь было темно. Только поблескивали камни, белые и круглые, как черепа. Не спеша, сознавая, что еще не пришел в себя, он вылез на берег. Видно, что-то еще осталось в его душе, отчего он не воспринимал окружающий мир. Кожа его словно пропиталась вином и злостью, и вода не могла смыть их. Здесь, в своей сторожке, он жил будто в плену у деревьев и ветра, вдали от людей, которые преследуют, убегают, веселятся на праздниках, поют во время шествий и втыкают кухонные ножи в бока своих друзей. «А я ничего не могу делать. Словно я уже и не живу на свете. Чужой, всем чужой. Наверно, я принадлежу другому времени или я вне времени. Как бы там ни было, все-таки не следует стоять мокрому и раздетому в этом лесу, хотя ничего у меня нет, кроме этого леса, и ничего другого после меня не останется. Кто я? В кого превратился? Что со мной стало? Я не с ними. Я ушел от людей, не знаю ни их забот, ни их надежд. И не хочу знать!» Кружась, налетел ветер. Даниэль вздрогнул. Дробно застучали зубы. Там, на склоне, с ветвей свисали рваные клочья молочного тумана — будто кусочки белоснежной вуали легко плыли меж темных теней. «Призраки. Только они и живут во мне: призраки».