— Даниэль, я убежала из дому. Сказала, что у меня болит голова и ушла к себе в комнату. Исабель прислала ужин, а я сказала Марте, что ложусь спать. А сама убежала. Правда, убежала…

— Как? — невольно вырвалось у Даниэля.

Он не хотел спрашивать. (Потому что отлично помнил ту лестницу, что вела в сад, на луг, в лес, на дорогу, по которой убегал и он.) Он спросил почти машинально. Он слушал только ее.

— Я сняла сандалии и спустилась по лестнице — ну, по той, по задней, из комнаты, где ружья, в сад…

Даниэль закрыл глаза. Моника все говорила. Но он больше не слушал. Разве имеет какое-нибудь значение, что она скажет еще? Он прислушивался теперь к другому голосу, внутри. Голос этот твердил: «Никогда не будет так, как раньше, как тогда. Ничего нельзя спасти, все потеряно. Ни ты, ни они не изменят жизни. Ты ничего не знаешь, Даниэль Корво. Жизнь ускользнула из-под рук. Ты не знаешь, что они такое, не знаешь, что они сделают. Не знаешь, откуда придут другие, у тебя нет наследников. Ты — никто. Ты — прошлое, ты — мертвый…»

— Ладно, — прервал он Монику. — Дело ясное. Ты убежала из дома. Ну, а теперь иди обратно. А то силой отведу. Не усложняй мне жизнь. Если Исабель узнает…

— А мне наплевать, узнает она или нет! Мне сейчас на все наплевать! — сказала Моника. — Я этого и хочу — уйти из Энкрусихады. Не могу я больше их выносить.

— Не болтай глупостей.

— Нет, это не глупости. — Моника опять стала далекой, говорила уверенно и холодно. — Я уйду. Не сегодня — так завтра, но обязательно уйду. Я не такая дурочка, как ты думаешь. Я умею устраивать свои дела… Если Исабель узнает, что я здесь, она подумает, что я пришла к тебе. Но мне наплевать! Хуже не будет. Даже наоборот, это поможет выбраться из Эгроса… Она отошлет меня куда-нибудь, чтобы я не могла видеться с тобой.

— Куда еще?

— Не знаю… Сесар всегда хотел забрать меня с собой. Раньше она и слышать не хотела. Ну, а теперь…

— А Мигель? — Он смотрел ей прямо в глаза, и на душе у него было гадко.

— Мигель убежит. Я уверена. Он всегда делает что хочет. Всегда. А потом мы встретимся.

— Ты очень уверена.

— Да, очень. — Она слабо улыбнулась. — Если не верить, так уж лучше в воду.

Сейчас она была похожа на Мигеля. Даже лицо у нее стало такое же простодушное и наглое.

— Даниэль, — проговорила она. — Разреши мне сегодня ночевать у тебя.

Даниэль сердито посмотрел на нее.

— А обо мне, — спросил он, — ты подумала? Это может мне повредить. Сильно повредить.

— Ничего не повредит, — пожала она плечами. — Никто тебя не выгонит из собственного дома. Исабель всем уши прожужжала, что дом такой же твой, как ихний.

Даниэль улыбнулся странной улыбкой:

— Дело не только в этом. Ты сама знаешь: Эгрос, скандал… Это так не пройдет. Ты для них еще ребенок.

— А, чепуха! Да Исабель сама побеспокоится, чтобы никто ничего не узнал. Это в ее интересах. Отправит меня с Сесаром. Ну да, я уверена, я уеду с ним в Мадрид. И все пойдет по-другому… Знаешь, он совсем не такой, как они. И меня любит. Я не буду ему в тягость, и мы прекрасно уживемся. А потом Мигель…

— Мигель? Что Мигель?

— Он меня найдет. Я позабочусь, чтобы он меня нашел. Самое главное — выбраться оттуда, от них.

Даниэль сел у очага. Подошвами он чувствовал тепло нагретых половиц. Провел рукой по волосам.

— Хорошо, — сказал он, — делай что хочешь.

«Я для нее ничто. Я для нее старая пыльная кукла. Как глупо! Да, как все глупо! Ладно, будь что будет. Нет у меня больше сил, не хочу я бороться, — наверное, это все где-то предначертано судьбой. И для парня я тоже всего-навсего неудачник, осколок старого времени». Он не чувствовал боли. Только страшную слабость, безмерную усталость. «Она не верит в меня. Не верит в мою дружбу, в мою искренность. Я для нее никто, я для них никто».

Моника подошла к Даниэлю, обвила рукой его шею.

— Спасибо, Даниэль. Ты — единственный из них хороший.

Даниэль медленно, но твердо освободился от этой горячей нежной руки.

— Ложись на кровати, — сказал он. — Я постелю себе на полу.

Моника не протестовала. Она села рядом, на пол. Скрестила ноги. Даниэль искоса взглянул на нее. «Зверек. Самый настоящий зверек».

У Мигеля болела шея. Должно быть, оттого, что он очень напрягал мускулы. Ему хотелось слышать все — даже дыхание тех, наверху. Это была она. Конечно, она. Ни у кого другого не могло быть такого голоса, чуть хриповатого, нежного, пробирающего до костей. «Храбрая девчонка. Храбрая». Какая-то необъяснимая гордость поднималась в его груди. Что-то сверкало в темноте, когда над головой он слышал этот голос. «Она пришла и спрашивает обо мне». Его имя звучало явственно, резко. Он прислушался. Половину слышал, половину угадывал. Ему было приятно, что она спрашивает о нем, беспокоится за него. «Никто еще меня так не любил, — подумал он и тут же одернул себя: — Нечего раскисать, а то угожу в колодец». Он стоял на коленях, подняв голову и напряженно вытянув шею. Слушал с жадностью, с болью. «Это Моника», — думал он. И странная радость наполняла его. «Моника, девчонка…» Удивительная. Необычная. Нет, где-то он все-таки запутался. Где же?.. «И тут мне повезло. Еще Томас говорил: я родился под счастливой звездой». Моника не похожа на других. Например, на Лену. Или на Май. «На Май! Да… Май совсем другая».

●

Скандал окончился миром. Они вместе пили коньяк за стойкой в «Акуле». Пако, хозяин, держа сигарету в уголке губ, подмигнул ему. Май была великолепна в ту ночь. Когда она смеялась, ее большие, чуть выступающие зубы сверкали, а в удлиненных глазах прыгали две до оскомины зеленые точки (зрачки, как два шарика для игры в кегли; такие шарики были в Алькаисе только у сына лавочника Рамонсито, и мальчишки дрались за право играть с ним. Они с Чито тоже дрались). Шарики были стеклянные, иногда капельку мутные, но чаще в них плясали тысячи зеленых огоньков. Ну да, на эти шарики походили в ту ночь пронизанные светом глаза Май. Она пускала дым из ноздрей вздернутого носика, смотрела в потолок и несла какую-то чепуху. Но это не имело никакого значения. Он сразу понял, что они принимают его за своего. Ну что ж, он не имел ничего против. Ему это льстило — Аурелия говорила не раз, что он похож на герцога. Он следил за своими жестами и словами. Если в чем-нибудь сомневался, молчал — это всегда лучше, чем говорить глупости. А потом, Фернандито и его компания не отличались умом. И Май тоже. Они считали себя пожившими, искушенными людьми, были недовольны родителями и всем на свете. Но, в сущности, они были просто законченные идиоты. «Черт с ними», — подумал он, все равно они ему нужны. Тут можно было поживиться. И, кроме того, он понравился Май, он тотчас же это заметил. Такие вещи сразу замечаешь. И хотя он необычно вошел в игру, он понимал: это не главное. Он был новенький, ха, ха, ха! Попойка затянулась. Даже у него стоял в голове медный звон. Уже вставало солнце, когда Пако выставил их из бара, приговаривая: «Хватит, Мигель, больше нельзя. Ты уже хорош. Не позорь меня…» И тогда он предложил (он подумал об этом сразу, как только увидел их): «Хотите — пойдемте ко мне, в мою „студию“, и закончим выпивку. У меня есть отличное виски». Он сказал «моя „студия“», и, хотя был пьян в стельку, ему стало стыдно. Как если бы, например, он сказал, «мамочка» вместо «мать». И тут же услышал голос Лоренсо: «Магазин…» Но он видел, с кем свел его случай. И хотя они выдавали себя за демократов, он знал, чем их пронять. И это со «студией» — он уже слышал, как они называли такие места, — вышло неплохо. Май сперва отнекивалась, но Фернандито прервал ее: «Не ломайся. Ты же знаешь, их нет дома…» Фернандито, видно, говорил о своих родителях, которые, как он понял, недавно куда-то уехали и поэтому их чада могли заняться своими дурацкими проделками. Хотя лучше бы они не напивались вдрызг за папочкин счет, — как говорил Лоренсо, когда ему что-нибудь не нравилось. Все вышло великолепно. «Студия» оказалась очень кстати. Он вытащил рюмки и бутылку виски, лучшего, самого дорогого (хотя знал, что Лоренсо скорчит недовольную мину и скажет: «Для твоих забав хорош и коньяк»). Но ничего не поделаешь. Надо, чтобы все было по-настоящему. Май была уже сильно на взводе, и остальные тоже. Особенно Хосе Мариа. (Мигель сразу заметил: тот умнее, опытнее других, заводила.) Виски понравилось. Чего-чего, а делать хорошую мину при плохой игре они умели. Этого у них не отнимешь. Май была шикарная девочка, ничего не скажешь. Они без умолку болтали. И хотя почти никто не мог стоять на ногах, говорили о судьбах человечества. Он старался не ударить в грязь лицом — недаром же он кое-чему учился. В нужный момент он пустил в ход свой французский, который знал недурно. Пригодились ему и мысли, которые он нахватал из книг. Изредка, чтобы не разучиться, он читал, хотя Лоренсо говорил ему: «Ни к чему это, парень». Но он знал, если использовать книги умеючи, не сразу, а понемногу, польза будет. «Нужно вызвать любопытство, это самое лучшее», — решил он. «Ты парень что надо», — сказал Фернандито. (И, кажется, он был прав. Мигель и сам видел — все говорит к месту. Ему пригодились его таланты — недаром Лоренсо твердил: «В тебе дьявол сидит».) Они прикончили бутылку. Потом стали медленно спускаться по лестнице. Тысячу раз останавливались, и Мигель воспользовался этим. На лестничной площадке, освещенной лившимся через окно голубоватым светом, он поцеловал Май прямо в губы. Она не противилась. Дело шло как по маслу, но Хосе Мариа, который был вовсе не дурак, сразу же позвал их. Было видно, что ему тоже нравилась Май. Но все равно Хосе относился к нему неплохо, кажется, даже с симпатией. На Театральной площади такси не было, но на соседней улице стояла машина Фернандито. Это была маленькая «балилья» кремового цвета, еще в хорошем состоянии. Правда, «балилья» — уже устаревшая марка, но Мигель не прочь был иметь хоть такую. Они уехали. «Заходи», — пригласили они. Но ему казалось, что лучше отказаться: «Нет, завтра не смогу». — «Позвони мне», — твердил Фернандито, который здорово нагрузился и повторял все по тысяче раз. Дрожащей рукой он хотел записать в записную книжку Мигеля номер телефона. Наконец Май более или менее разборчиво написала телефон на визитной карточке. Хосе Мариа развалился на заднем сиденье и искоса поглядывал на Мигеля своими черными, немного раскосыми глазами. Он был пьян как стелька, и было видно, что ему трудно даже шевельнуть рукой. Мигель спрятал карточку в карман и проговорил: «Хорошо, хорошо…» Машина рванулась с места. Она летела прямо на столб, вот-вот врежется, но нет, чудом проехала мимо, направилась вверх по Рамблас. Он вернулся к себе в «студию». Его вдруг начал душить смех, потом стошнило.