Я смотрела в его глаза цвета пасмурного северного неба, на пряди его льняных волос, высокий лоб и сводящую с ума складку губ, и готова была идти куда угодно, вот так, взявшись за руки, касаясь друг друга плечами, разговаривая о пустяках, просто, чтобы быть рядом.

Мы прошли через сквер, мимо автобусной остановки, бюста знаменитого авиаконструктора, спустились по булыжной мостовой вдоль книжного магазина, и потом заглянули в маленькую булочную.

Продавщица, наглая рыжая девица, прямо при мне строила Валентину глазки. Она говорила голосом с хрипотцой, эдакая Марлен.

— Это твоя знакомая? — тихонько спросила я его.

— Да так… — неопределённо ответил он, беря с прилавка пакет с пряниками.

«Какое это имеет значение», — подумала я, словно теперь мы оба начали жить другой, новой жизнью, оставив всё другое где-то в другом измерении.

Выйдя из булочной, мы свернули направо за угол, и оказались у подъезда краеведческого музея.

— Мы к Пал Сергеичу, — сказал Валентин охраннику, и тот торжественно кивнув, пропустил нас.

Просторный музейный зал напоминал галерею с рядами стеклянных витрин вдоль стен. У меня возникло какое-то щемящее тоскливое чувство при виде пустынных залов с бесконечными рядами жутковато отсвечивающих стёкол. Предметы старины, запрятанные в бесплодной изоляции, подчёркивали бренность пространства и времени. Всё уже было, было…

Валентин уверенно вёл меня по лабиринтам служебных коридоров. Направо, налево, вверх, вниз… Я всё равно не смогла бы запомнить этот путь, я была слишком сосредоточена на его руке, крепко державшей мои, ставшие уже горячими, пальцы.

За одной из нескольких совершенно одинаковых белых дверей, симметрично расположенных по обеим сторонам узкого коридора, оказалась маленькая комнатка с одним, но очень большим окном. Всё вокруг было завалено журналами и книгами, и, казалось, что нет ни пяди свободного пространства.

— Паша, мы к тебе, — сказал Валентин, отодвигая стопку журналов с края стола и пристраивая пакет с пряниками. — Ставь чайник.

Как хорошо я помню этот вечер. Тесная комнатка, горячий чай, пряный запах сигаретного дыма, смешивающийся с чайным ароматом, провинциальный городской пейзаж за окном…

Я была счастлива в тот вечер накануне своего восемнадцатого дня рождения, сидя рядом с Валентином, касаясь его плечом, грея руки о чашку.

Брошенный мною в чай кусочек сахара немедленно затонул, и вверх побежали пузырьки. Я отхлебнула глоток, и, смакуя его терпкий вкус, рассеянно блуждала в мыслях где-то между ароматным напитком и Валентином.

Дождь барабанил по крыше. Этот естественный акустический фон отчего-то придавал происходящему оттенок ирреальности.

Его глаза… казалось, можно полностью погрузиться в них, словно это был нескончаемый коридор, и там, в самом конце…

Совсем недавно я даже не знала о существовании Валентина. Это было так странно, так таинственно, что на мгновенье всё окружающее показалось мне одним из тех снов, что привели меня в этот город. Ещё совсем недавно я не знала даже о существовании этого маленького мирка, как не знает, наверное, Вселенная о нашем существовании на Земле. Нет, Вселенная знала о нас, кто-то там присматривал за нами в то время, как мы пили чай с пряниками в доме, в котором хранятся вещи, принадлежавшие некогда людям, которые были здесь до нас, жили, любили, умирали и не подозревали, что именно мы придём вслед за ними.

В такие моменты жизнь кажется более оправданной, и появляется уверенность, что события следуют одно за другим именно в той единственно верной последовательности. В такие моменты каждый творит собственную Вселенную.

Павел откинулся на спинку стула и уставился на мой медальон. Он смотрел так пристально, что кончик моего носа задёргался от смущения. Наконец, он оторвал взгляд, схватил пачку сигарет и несколько суетливо, вытащив одну, закурил.

— Что это у тебя? — спросил он.

Я пожала плечами:

— Медальон. Нашла в старом сундуке.

— Интересный рисунок…

— Похоже, египетский… — предположила я вслух, а про себя подумала — «Не умничай».

— Да нет, это, пожалуй, что-то шумерско-аккадское… Можно взглянуть?

Я сняла с шеи шнурок с медальоном и протянула Павлу. Его рука, протянутая навстречу, была ледяной.

Он стал пристально рассматривать медальон, щурясь и поворачивая его под лампой.

Потом он щелчком пальца он сбил с сигареты пепел, и, наконец, произнёс:

— Да. Если я не ошибаюсь, это изображение Инанны, шумерской Богини плодородия и любви.

Он порылся в книгах и довольно быстро нашёл в одной из них рисунок, удивительно похожий на то изображение, что было на моём медальоне.

— Никогда раньше не видел такой стилизации.

Павел снова, словно пытась убедиться в правильности своего открытия, посмотрел на изображение, потом поднял глаза и продолжил, уже читая фрагмент из книги:

— Вот… Инанна, владычица небес, как её называли, изображалась с сияющими солнечными лучами вокруг головы, двумя крыльями за спиной, держащей в руках символы владычества — верёвку и жезл. Инанна появлялась везде с семью вещами, имеющими тайные силы: лентой «Прелесть чела», знаками владычества и суда лазуритовым жезлом и верёвкой, ожерельем, двойной подвеской, золотыми запястьями и повязкой «Одеяние владычиц».

Все семь тайных сил, атрибутов, включающих ее духовный сан, женскую силу и царственную власть были отняты у неё стражем подземного царства Нети, когда Инанна спускалась туда для того, чтобы помочь своей сестре Эрешкигаль разрешиться от бремени. В итоге Богиня погибает. Но потом с помощью боги Энки Инанна возрождается.

Вернувшись домой, Богиня была поражена тем, что ее муж Думузи не только не скорбит по поводу ее смерти, а наслаждается жизнью в полной мере. Обезумев от ярости, Инанна тотчас избрала его своим заместителем в подземном мире. Каждые полгода Инанна и Думузи проводили вместе. Когда Думузи воссоединялся с Инанной, на земле молоко текло рекой, хлеба созревали, фруктовые деревья цвели, однако в бесплодные месяцы Думузи должен был возвращаться в мрачные владения Эрешкигаль.

В древнем Шумере раз в год проходила торжественная церемония, во время которой правитель каждого города олицетворял собой Думузи, а главная служительница культа исполняла роль Инанны. Считалось, что ритуал бракосочетания, в котором царственная чета принимала участие, обеспечивал стране плодородие и богатство.

Павел отложил книгу. Он явно старался прятать глаза и не смотреть на меня.

Я усмехнулась:

— Богини, царицы, жрицы… Это не про меня, Павел. Просто кто-то из бабушек положил в сундук своё украшение, может быть, надеясь передать его внучке.

— Нет-нет, Зоя, — покачал указательным пальцем Павел. — Ты же у нас, кажется, Кононова?

— Ну да.

— Кононова — самая что ни на есть царская фамилия. Конон, или конунг — это князь, царь, владыка. Так что, вполне возможно, что в твоих венах течёт царская кровь.

Я засмеялась, не поверив ни единому слову.

А Валентин спросил, показывая на оборотную сторону медальона:

— А это что за волнистые линии?

— А-а… Это интересно, — оживился Павел. — Кажется, это знак Намму, в шумерской мифологии богини-прародительницы, матери, создавшей небо и землю. «Давшая жизнь всем богам», это её постоянный эпитет. Возможно, она является олицетворением подземных мировых вод. Её имя пишется знаком, близким знаку слова «Энгурра», синонима Абзу, подземного мирового океана. Намму — мать бога Энки по шумерской традиции. У шумеров есть миф, согласно которому Намму помогает Энки, богу океана, и Нинмах, богине-матери, в создании людей.

По мифу, люди появляются из-за тяжкого положения богов: