Дичиха утверждала, что родом из богатой польской семьи землеробов, от деда-прадеда владевшей на родине обширными угодьями. Во время войны она ездила «спекулировать» на Волынь. В один прекрасный день коммерсантка просто не смогла вернуться домой, в Польшу. Кто-то неведомый, она так и не смогла понять, кто именно, перекроил кордоны, понатыкал шлагбаумов, и Дичиха осталась с четырьмя малыми детьми на руках без жилья и средств. Она не умела ни читать, ни писать, вокруг не было никого, кто бы помог: ни родни, ни знакомых, и надо было начинать жизнь с нуля. Тужить времени не было: дети хотели есть. Дичиха обосновалась на берегу озера в заброшенной покосившейся лачужке, стала гнать самогон и тайком им приторговывать. К её счастью, при советской власти неподалеку построили крупную птицефабрику. Бизнесменша меняла самогон на ворованных кур и ездила продавать их во Львов. Вырученные деньги неграмотная Дичика вкладывала не в стены и мебель, а в образование детей, гордилась их дипломами, а младшему, любимому, купила кооперативную квартиру. Почти всю оставшуюся жизнь она провела в покосившейся избушке среди песков, соснового бора и тишины. Однажды Ксении довелось там заночевать. Она мостилась в хате на подушках, но обилие мух настолько удручало, что женщина не выдержала и полезла глотнуть экзотики в сено, на чердак, под низкую крышу хлева, проползла на четвереньках в самый уголок и затихла. Внизу монотонно жевали коровы, месяц мерцал сквозь щели крыши, и вокруг стояла плотная чужая тишина. Засыпалось тяжело и тревожно. Среди ночи она проснулась, открыла глаза и увидела: к ней во весь рост идёт прозрачная, бестелесная фигура женщины со свечой в руках. Видение склонилась над Ксенией, ослепило глубоким неестественным сиянием и растворилось. Стало снова темно и страшно. В семье решили: на невестку приходила посмотреть покойница свекровь. Сам эпизод ни у кого не вызвал удивления, ни эмоций. Это же Волынь, вечная тайна, что вы хотите.

Будущий муж Ксении впервые вёз её на Волынь и волновался. Сначала они поездом преодолели альтернативную дистанцию Ужгород-Львов, потом пересели на автобус и ещё несколько часов тряслись по плохой дороге к месту назначения. Он прилипал к окну, ёрзал, теребил Ксению за рукав и с пафосом в голосе говорил: «Дивись, це моя рідна Волинь. Яка краса!» Ксения послушно пялила глаза, старалась увидеть причину восторга, но ничего красивого в пейзаже не замечала: так, холмики, перелески. То ли дело горы! До самого неба! Люди аккуратно, как торт ножичком, нарезают землю на их отрогах, садят картошку, кукурузу, фасоль. Наделы небольшие, аккуратные, а тут чёрная бесстыдно вывернутая наизнанку земля, бесконечные поля и никакого глазу утешения. Серая какая-то Волынь, грустная. Она прикрыла глаза и сделала вид, что дремлет. Её будущий муж нервничал, поправлял вышитый галстук, который называл «краваткой», трогал её за локоть и продолжал агитировать.

Потом Ксения увидит прозрачный Свитязь, глаза озёр среди лесов, пройдётся босиком по мягкому и теплому песку, будет ездить на велосипеде в колосящиеся поля, рвать васильки и маки, смотреть по сторонам, где на километры – ни души. Это тебе не Закарпатье: под каждым кустом то пастух, то дачник, то турист, а в лесу грибников больше, чем самих грибов.

Однажды на Пасху они поедут в монастырь, поднимутся на дзвинныцю, и молодая монахиня начнёт медленно, мерно раскачивать языки колоколов, оторвётся от земли, повиснет вместе с ними в небе. Звук потечёт на равнину, упадёт к подножью холмов, проплывёт над лесами, перелесками, озёрами. Она скажет тогда, глядя в васильковые глаза монахини: «Люблю тебя, Волынь! Ты тайна, трепет, загадка, сказка, боль, судьба, ты – моя жизнь. Не вся, конечно, только часть, но какая!» И когда случится беда, и нужны будут силы, она приедет именно сюда, будет лежать в саду, среди запахов дикой ромашки, думать, смотреть в небо, надолго уходить в поля, пить парное молоко. Волынь даст ей силы.

Бабушка Дичиха гнала самогон из сахара и дрожжей. Процесс занимал много времени, аппарат подпольно сконструировал её старший сын инженер (не зря учила). Она запиралась в своей лачуге, наглухо задёргивала фиранки. Пробиралась из укрытия, как партизан, кормила скот и возвращалась на пост. Первачок приберегала для зятя Петра и умельца сына. Мужики добычу чуяли нюхом, шли по тропинкам к заветной избушке, но тайно, чтоб не знали жёны, выстукивали в дверях понятную только заговорщикам азбуку Морзе, прислушивались, ждали. Она впускала их тихо, выходила посмотреть, не привели ли за собой хвост, долго оглядывалась по сторонам, как богатырь Алёша Попович козырьком подносила ладонь к бровям, чтоб не слепило солнце, напрягала глаза, смотрела вдаль, наконец, успокаивалась и возвращалась собирать на стол. Мужчины наливали в серьёзные оловянные кружки самогон, пили, закусывали огромными плавающими в жареных шкварках и луке варениками с картошкой из необъятных размеров не то миски, не то тазика, насаживали на вилки ускользающий маринованный жирный белый гриб и плели разговоры. Дичиха тоже приобщалась, брала искалеченными пальцами стограммовый гранёный стаканчик, пила не морщась, как подобает вдове, которая умеет косить, доить, колоть дрова и не боится жить в лесу. Вот тебе славянский феминизм на практике: без истерик, обмороков и лишних философий. Разговоры незаметно затягивались на несколько суток. Потом на тропинке, ведущей к домику, появлялся разведчик мальчуган, бабушкин внук, нагло врал, говорил, что идёт на озеро купаться, ловко изменял маршрут и задами бежал доносить мамке. Жёны заставали мужей на месте преступления, били их тем, что попадётся под руки, в основном, грязными кухонными полотенцами. Застуканные на месте преступления мужья прикрывали седые головы руками и безропотно шли домой.

В начале восьмидесятых через Дичихин закуток решили проложить железную дорогу на Польшу. Бабушке выделили однокомнатную квартиру в пятиэтажке, облегчили жизнь и поселили с удобствами. Видели ли вы когда-нибудь дуб, вывернутый из земли с корнем? Она мгновенно сникла, стала походить на выживающую из ума, угасающую старуху. Ещё из дверей квартирки сочился на весь дом запах самогона, ещё ездила она к внуку в Ужгород, ходила в гости к детям, неся под мышкой, как полагается, чтоб не с пустыми руками, неизменную буханку хлеба, но это была уже не Дичиха, а её тень.

Ксении довелось побывать на том месте, где когда-то стояла хата прародительницы. Она его не узнала. Железнодорожная насыпь шрамом раскромсала землю, тихое озерцо превратилось в болотце с осокой и лягушками, ельник захирел. «Как будто никогда ничего и не было», – сказал кто-то из семьи, и она поняла, что стоит на пепелище.

Бабушка Ксении носила фамилию Бочарова. Наверное, поэтому к волынянам она относилась с пристрастием, называла «бандеровцами», но потом смягчилась и под конец жизни полюбила зятя, как сына.

Маленький Шони, то бишь, Александр, ничего ещё не знал ни о Волыни, ни о восточной Украине, из которой приехала в Ужгород семья Ксении, и других городах, лежащих по ту сторону Карпат. Зато он ездил в Будапешт, ходил там в зоопарк, летал с родителями в Турцию купаться в Чёрном море. Он рос счастливым и цельным, как молодой грецкий орех, свободно говорил на трёх языках: русском, украинском и венгерском, а бабушка Ксюша почему-то учила его произносить ведический звук Солнца и Света «ОМ», символизирующий три состояния сознания человека: грёзу, сон и явь.

Я открыла книгу и наткнулась на его Ішли міські угорки в чорнім драпі, пливла стара напудреність лиця… Сердце вдруг затрепетало, оборвалось, покатилось, упало и раскололось на мелкие друзки-осколки. Знакомое. Созвучное. Мой город первого ноября. Широкий поток поминальной процессии. И лица, лица… Ты один из них, в торжественности людского коловорота.

Меня зацепил не факт поэтической констатации происходящего, откуда-то из вечно соннного небытия всплыли и отозвались на чужое слово мои немые чувства. Я нашла свою точность ощущения в строке, нашла себя, вечно захламленную, как старый буфет лишним, наконец, сосредоточилась и разлилась собой неведомой. Я захлебнулась счастьем узнавания и слилась с его стихом. Учила наизусть, бормотала на ходу, чтобы разбавить длинный безрадостный путь на подневольную работу ради куска хлеба и неясных перспектив. Он скрашивал мне жизнь, путь. Пливла вода – текуча й гомінка, крізь кропиву, шипшинове насіння… Вода плывёт. Плывёт текучая. Как просто, прозрачно, неожиданно и как изысканно роскошно!