Плавали минут пять. Вода теплая, но с озера подул холодный ветер. Я замерз, выбежал из воды, нырнул в полотенце и сразу одеваться. Сергей вышел не спеша, вытираться не стал, обсыхал на ветру. Опять закурили.

— Вот такая история, друг, — говорит.

— И тогда он начал пить.

— Да. До того допился, меня не узнавал. Первый год ни дня, ни часа не был трезвым. Так пил, что… Не спал, не ел, только пил, пил, пил… Работу забросил, месяцами не выходил из дома. Как-то приехал к нему, дверь нараспашку, захожу а он удавочку к турнику привязывает. И упек я его тогда в психушку… в первый раз… Он выходил, и опять пил, и опять в больницу… Разговаривать вообще перестал, даже со мной… На все одна фраза: "Не хочу жить и не буду…" Заговорил потом, но… такое мел… лучше бы молчал. Кроме депрессии появились: фобии, припадки и алкогольная зависимость. Несколько раз звонил мне, просил приехать, то его хотят отравить, то потолки на него падают, то… И я приезжал. Жил у него несколько недель, и обратно. Не давал ему пить, а он втихаря, у него в подвале нычки, как оказалось… Я как узнал, психанул и ухал. Честно, просто нервы уже сдали… Все, что мог, сделал. Все бЕстолку. Сколько книг про алкоголизм перечитал, сколько статей, сколько всякой хрени про психические расстройства… Как в "Обыкновенном Чуде" — "…только про медведей, сто книг про медведей…"

Через два дня, как я уехал, — он мне звонит, говорит, пить не буду, но сам бросить не смогу, приезжай, говорит, поживи у меня месяц. Сразу у меня не получилось, но потом, почти три недели был с ним. Больше он не пил. И потихоньку, потихоньку… Вернулся на роботу, через пару месяцев уехал в Германию. Ничего нового: все по тому же профилю… Сделали, что-то вроде филиала. Но не только там жил, по всей Европе мотался. Ему это пошло на пользу, хоть развеялся.

— Английский знает?

— И Английский, и Немецкий, и Французский… С месяц, как назад вернулся, в Минск. Взял себе замов. Теперь, только с проверками туда…

— Сколько он жил в Германии?

— Больше трех лет. Видишь, вернулся и опять… Рецидив. Мне говорили, что такое может быть.

Сергей обсох, стал одеваться. Взялся за мою руку, натянул на ногу носок.

— А что ему снится? — спрашиваю.

— Авария. И после… Жена не сразу умерла, на глазах у него… А самый страшный сон, когда ходит по кладбищу, ищет их могилы и не может найти… Это не он, врач рассказал.

— И что здесь страшного?

— Не знаю. Он тоже не знает, просто накатывает, дышать не может… Он ведь на кладбище так и не был. Ни у жены с ребенком, ни у матери.

— Почему?

— Говорит, ему так легче. Так они будто живые. Приходят к нему, разговаривают…

— Может, надо сходить?

— Не знаю. Но он не пойдет…

Сергей оделся, мы пошли к Игорю; он уже недалеко, метрах в двадцати…

— Ну, как там, еще что-то есть? — на подходе крикнул Сергей.

— Тур Хеер дал, — ответил белорус. — Столько ударов, и только два карандашика. Ненавижу, когда сходят, лучше б совсем не клевали… Ладушки, на сегодня все.

Игорь бросил еще раз, не спеша подвел; возле берега кончик спиннинга дернулся; белорус посмотрел на меня, улыбнулся, отрицательно покачал головой: — Нет Глеб, не смотри так, не в этот раз…

Вертушка показалась над водой, на крючке трепыхалась ракушка.

Сергей поднял одну из щук, покачал, определяя вес:

— Ладно уж прибедняться… кило двести — кило триста будет… И та, тоже… — Раскрыл рыбацкий чемоданчик, достал нож.

— Что хочешь делать? — спросил Игорь.

— Почищу.

— Не чисть, кишки вытащи и все; мы ее коптить будем.

— Как, у нас ничего нет?

— Что-нибудь придумаем, люди мы смекалистые, головастые, и коптилку я видел у Анатолия.

— Тогда, точно придумаем, — говорю.

Игорь отцепил блесну, бросил в чемодан, намотал на катушку мононить:

— Серега, ты заканчивай тогда, а мы с Глебом дров принесем, да Глеб?

— Как скажете, — говорю.

Пока я рубил дрова, Игорь принес маленький железный ящик. Та самая коптилка, про которую говорил. Я потряс ее в руках, вздохнул, пожаловался:

— Все-таки жалко, что все так легко… Романтики нет, трудностей…

— Каких тебе еще трудностей надо? — спросил Сергей.

— Готовим на газе, коптим в коптилках, спим в палатках — не то. Мне не хватает дикости, чего-то такого, настоящего… Чтобы, как Робинзон: без фонариков, без ложек…

— Без сигарет, без водки, — добавил Сергей.

— У Робинзона была водка, — сказал Игорь, — и табак он выращивал.

— Да, но он голодал, — настаивал я, — каждый день боролся за жизнь. Только он, остров, холод и отчаяние…

— Ты так хочешь? — спросил Сергей. — Чего не спишь на улице? Главное, жрет за троих, хруст такой: разговаривать невозможно, глотать не успевает, изо рта валится, пальцы в жиру, лицо в соусе, на живот суп отрыгивает, еще и бубнит: "Слишком сытно… Хочется чтоб потруднее…"

— Сплю в палатке, потому, что она есть. Но лучше, чтобы ее не было! Если бы я мог так легко отказаться от комфорта, то спал бы в подъезде или на скамейке во дворе, а не в квартире. И не ездил бы ни на какие озера, ощущений, хватало бы и в городе.

— Давай, мы тебя на остров какой-нибудь выкинем, — сказал Сергей. — Тут полно островов. Поживешь там, поробинзонишь. Мы тебя потом заберем… зимой.

— Вы давно не читали Робинзона, — сказал Игорь. — Робинзон — самое яркое разочарованнее детства.

— Чего так? — спрашиваю.

— Нет там никакой борьбы за жизнь, никаких особых трудностей: ни голода, ни холода, ничего… Все твои детские воспоминания о нем — ложны. Робинзон — история жирения, накопления, и алчности. Да и… Робинзон — не то имя; он должен быть Гансом или Фридрихом. Думаю, этот рассказ написал ростовщик Гюнтер Штейн под псевдонимом "Дефо".

— Наверное, мы читали разных Робинзонов, — говорю. — Мой хороший был, не жадный, не…

— Это не совсем жадность — бюргернизм — зов крови.

Как, истый немец, Робинзон не мог остаться нищим, и перед крушением выгодно вложился в Южно-Американские плантации. По возвращении, через двадцать восемь лет, его состояние удесятерилось. На острове праотец Плюшкина не терял ни секунды. С первого дня: приобретал, копил, расширялся. Девять суток обирал севший на мель корабль.

Писатель оставил в живых только одного члена экипажа, — чтобы вместе с ним насладиться богатством судна и дарами острова.

— Ты что, недавно читал? — спрашиваю.

Игорь ухмыльнулся, поднял вверх указательный палец, концентрируя внимание слушателей, продолжил:

— Девять дней Робинзон перевозил: порох, ружья, еду, ром, слесарные инструменты, паруса, канаты, металлические листы, и… так увлекся, перетащил бы весь корабль, но опомнился, ведь есть и другие способы обогатиться. Гюнтер Штейн, передумал сажать на рифы еще две каравеллы с золотом и софитами, — это слишком просто. Каждый немецкий мальчик должен знать: только труд, упорство и молитва есть добродетель, что на склоне лет воздаст сторицей: насытит тело, и успокоит душу.

Ежегодно Робинзон увеличивал посевы зерна, расширял загоны для скота, упорно отгораживая забором свое экономическое чудо. Бушели с мукой, корзины с сушеным виноградом, горой возвышались над островом. Не хватало рабочих рук. Во избежание кризиса Штейн послал Робинзону Пятницу; работа пошла быстрее. Возникла новая беда — переизбыток товаров. Штейн послал на остров несколько нахлебников, но это не решило проблемы. И вообще, почему это немцы должны всех кормить? Гюнтер Штейн понял — это тупик, и вывез Робинзона на материк, там можно развернуться. Несовершенство, по сути: крах, первой экономической модели Штейна, родили аксиому, — основное правило торговли: "Война — двигатель экономики!"

В следующей книге, Штейн хотел вернуть Робинзона на остров и начать войну с дикарями. Войну за правильную религию, новые земли, новые бушели, и…

— Понесло, — оборвал Сергей. — Ты книжку хоть читал?

— А чем она кончается? — спрашиваю. — Он, правда, стал богатым?