Догнал, пошел рядом.
— Сергей хотел нас сфотографировать на фоне… Там такой вид…
— Да?
— Да. Здесь правда эпицентр, земля раскололась…
— Да?
— Да.
— Сашенька, не беги так, пожалуйста.
Остановилась, говорит: — Хочу, чтобы ты это увидел?
— Что — это?
— Разлом. Ты сейчас поднимешься наверх, и посмотришь.
— Я?
— Ты.
— Наверх, — это, вот туда, куда, туда? — Махнул куда-то в сторону.
— Наверх, — это наверх! И если ты не пойдешь, я обижусь… уже навсегда…
— А можно, я пойду с тобой? Обещаю убить всех твоих родственников, а так же друзей, подруг и домашних животных. Возьми с собой. Я полезный…
— Нет.
— Сашенька, я не знаю куда идти, если честно — я заблудился.
— Не придумывай.
— Правда. Я час ходил по лесу, ободрался, устал, одичал. Не могу без людей, я забыл человеческую речь, заговариваюсь, не слежу за собой… не брею грудь и почти не пользуюсь косметикой…
Саша засмеялась: — Ты бываешь такой смешной…
Подошла, обняла, поцеловала. Не могу привыкнуть к ее импульсивности, но кажется, осваиваюсь. Прижал к себе. Поцеловал шею, подбородок, губы. Несколько минут блаженства. Но все закончилось резко, как в прошлый раз. Только теперь не злилась, наоборот стала улыбаться.
— Все, иди!
— Уже?!
— Наверх. Не заблудишся.
Сделала несколько шагов назад, подмигнула, пошла вниз.
— Сашенька! — окликнул я.
Остановилась, повернула голову, подбородок слегка подался вперед, глазки вопросительно округлились.
— Сашенька!.. Ты любишь Сергея?
— Да.
Проводил ее взглядом, несколько раз оглянулась, махнула нежной кистью, и не верилось в это последнее: "Да", и я, кажется счастлив; вены обжигал адреналин; слабая грудь болела, ей трудно удержать бешенное, залитое сладкой кровью, сердце. Но это быстро проходило, и вот уже расплата: пустота, стыд, раскаяние…
Наверху их не оказалось. Они внизу, в гигантской расщелине.
Красиво. Объем. Масштаб. Вот они — "Велемоны".
Когда-нибудь потом, придумаю себе воспоминания об увиденном. Один мой друг, несколько лет подряд не может отметить Новый год в кругу семьи, из-за командировок, но нашел выход. Перед тем, как выбросить елку(в двадцатых числах января), одевает детей в новогодние костюмы, себя осыпает конфетти, пластиковым дождиком и на фоне, той самой елки, делает несколько фотографий. Лет через пять у него уже будут идеальные воспоминания о Новом годе, которого не было. Так и я, смотрел кругом и ничего не чувствовал.
Спустился вниз по серпантину. Несколько раз тропинка обрывалась, но спуск легче, чем я думал.
Сергей фотографировал, Игорь лазал по отвесным стенам, Антон читал, лежа на плоском камне, рядом наполовину пустая (или полная, кому, как больше нравится) бутылка коньяка. К кому же присоединиться? Если бы у меня был фотоаппарат, или был бы я альпинистом, то конечно… все равно пошел бы к Антону. Есть в нем какая-то загадка…
— Наливай, — говорю.
— Здесь, это не принято. Мы, как древние Саамы пьем коньяк из горлышка.
Я сделал несколько глотков, закурил. Хороший коньяк, можно не закусывать, даже нужно. Как-то подарил отцу Сергея бутылку "Хеннесси" за двести долларов, а он стал закусывать селедкой…
— А вы тут, два часа сидите? — спрашиваю.
— Ты что? Мы тут все облазили… Такие кадры сделали. Сейчас Игорь залезет, скинет веревку, поднимет фотоаппарат и будет фотать оттуда…
— Зачем?
— Оттуда вид…
Игорь покарабкался по отвесной стене, держась на одних только руках; ногам зацепиться не за что. Засовывал пальцы в щели, подтягивался и опять искал, за что зацепиться. Добрался до маленького выступа, спустил веревку.
Антон допил коньяк, вылил последние капли на землю:
— Да, и это пройдет… Как верно, подметил Пушкин.
— Достоевский, — говорю.
— Что?
— Что сказал Достоевский? — крикнул сверху белорус.
Я задрал голову:
— Акустика… Все услышишь, да? Он сказал: "Красота спасет мир".
— Исторический казус! — крикнул Игорь. — Отдыхая в Переславле в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году Ф.М.Достоевский познакомился с известным лицедеем и бомбистом КрасОтой П.Д. Близкое знакомство, вскоре переросло в дружбу, и их часто встречали в казино или на процедурах. Павел Дмитриевич уверял Федора Михайловича в своей миссии. Теперь уже понятно, Федор Михайлович искренне верил — именно Павел Дмитриевич спасет мир!
Я посмеялся, но посмотрел на пустую бутылку и опять загрустил.
— Значит, все таки, наполовину пустая…
— Что ты говоришь? — Антон хотел читать свою книгу, но отвлекся.
— Не кажется ли тебе, что жизнь наша, подобна клейстеру в треснувшем сосуде? Сосуд, мы держим над головой, и липкая жидкость сочится из трещин, капает на волосы, заливает глаза…
— Однако ассоциации… — перебил Сергей. Он далеко, но слышимость здесь хорошая. — Ученые доказали: жизнь — набитый творогом носок. Мы держим его над сосудом с клейстером, и вот, только после этого уже…
— Не согласен, у тебя неверно соблюдена очередность. Так уже никто не делает.
— Я по другому не умею.
— О чем вы? — спросил бородач.
— О жизни Антон, о жизни…
Он задумался: — Вы совсем ничего не знаете о жизни… Я хирург, — сказал после долгой паузы. — Я даже спас нескольким людям жизнь… Но я не люблю людей… Зачем я стал врачом?
— Интересно, продолжай.
— У меня состоятельные родители. Даже очень. Но я таксую на "копейке", за копейки. Отец не хочет меня видеть.
— Так врач или таксист?
— Таксист. Уже четыре года. Сам по себе… ну и пусть! Я не видел их четыре года.
— Родителей?
— Пусть сам роется в кишках. Так и не привык. Мерзко. Мать звонила, говорит: "Приезжай. Поговори с ним", а я говорю: "Пусть перезвонит". А он не перезвонил.
— А ты?
— У меня тоже есть гордость.
Сергей подошел к нам, сел возле: — Чего замолчал?
— А ты говоришь, жизнь…
— Антон, за три года, ни разу не слышал от тебя слово — работа. То ты в Москве, в клубах каких-то, то в Карелии, то на Волге, то… На какие деньги?
— Есть тетка, дядя — брат отца.
— Вот видишь. Не так все плохо, оказывается, правда?
— Плохо. У меня было все. Трудно отвыкнуть. Но теперь я морской волк! Я капитан! И я могу выбирать!
— Отлично, — говорю. — Ты счастливый человек. Научился находить радость там, где…
— Да, — сказал он грустно, — я счастлив. — Вздохнул, посмотрел наверх: — А Игорь, обязательно разобьется.
До вершины ему метров десять, вниз падать, чуть больше. Специально выбрал самый трудный участок: стена гладкая, отвесная. Ноги Игоря болтаются над пропастью. Подтягивается на одной руке, замирает, вторая не спешит, гладит стену, пальцы нащупали выемку; переносит всю тяжесть тела на два пальца, подтягивается теперь на левой, и опять замирает. Наверное, профессиональные гимнасты, тоже могут, вот так, на одной руке — не знаю? Только однажды видел такое. Парень, тогда лихо крутил на турнике: выходы, солнышки, склепки, а потом сделал уголок (поднял ноги под прямым углом к туловищу), разжал кулак, повис на одной руке, и с большим трудом, но дотянулся подбородком до перекладины. Правда, он весил килограмм шестьдесят, а Игорь больше сотни.
Какая чудовищная сила в руках. И страшно и красиво и… Даже Сергей не смог скрыть восхищения: глаза загорелись, весь напрягся, вытянулся, как нить воздушного змея в сильный ветер.
— Вот так и в детстве, — говорит. — Думал, можно научиться, но… Тридцать раз я подтягивался в десятом классе, а он…
— А он?
— Больше ста.
— Не бывает такого.
— К сожалению бывает. К сожалению — потому, что, много шишек набил, пока понял: "Что позволено Марсу, то…"
— Ты никогда не рассказывал о нем. Почему?
— С ним все непросто… С ним всегда тяжело. Его бывает слишком много. Думаешь, даже иногда: может, лучше бы его не было совсем?.. А в другой раз… Знаешь, не могу себя представить без него… Я был бы другим. Я был бы не я.
