– Ну… – выжимал гигант из пузатого пребендария.

– При условии, что из своего архиепископского содержания он будет выплачивать ежегодно пятьсот скудо некоему Андреуччи, конфиденту государственного секретаря Альдобрандини!..

– Пятьсот скудо из доходов нашей общины?!

– И к тому же, толкуют посвященные, еще пятьдесят скудо некоему дворянину при некоем кардинале, – закончил каноник Петр дрожащим голосом.

Дивьян отпустил обмершего толстяка и повернулся к архиепископу, который продолжал оцепенело молчать. Возмущенные голоса, усиленные акустикой собора, грохотали вокруг. Для измученной голытьбы то были баснословные деньги, да и каноников потрясла сумма – каждому из них удавалось выцедить лишь по нескольку скудо в год, и это воспринималось как чудо – трудно было из этой опустошенной, бесплодной земли выжать еще какие-то деньги. Искушенные в нищенстве, с крестом и Библией в руках исходившие пешком свои жалкие приходы, они чувствовали себя жестоко обманутыми. Подлинный грабеж! Сущие разбойники! Почему их края должны кормить столько папских прихлебателей?! Еле-еле, с несказанными муками удается собрать десятину для первосвященника, а тут на тебе – еще! Община изнемогает от налогов податей, штрафов, различных поборов, а теперь курия ставит новые условия. Прислали одного епископа, чтоб тот вымогал деньги для другого, третьего и так без конца и края.

– Говори! Ты здесь поставлен или над нами еще кто-нибудь есть? – Священник поклонился прелату, но тон его и взгляд были вызывающими.

Кровь бросилась в лицо Доминису, однако он сумел справиться с волной закипевшего гнева. Ничего не поде лаешь, приходилось выбираться из постыдного положения, в какое он попал благодаря папе. Взимая с него дань за полученную кафедру, курия ограбила его и оскорбила низведя до положения простого исполнителя своей воли в осужденной на погибель общине. Тем самым святые отцы убивали двух зайцев – набивали золотом свои подвалы и приобретали послушных наместников, которые, едва появившись, вступали в конфликт с обираемой райей.[30] Ненависть охватила душу прелата, ненависть к гнусному, алчному, наглому Риму, который прислал его сюда. Выбора нет: или на его голову падет вечный позор, подобно всем римским клевретам, или… Это второе разверзлось перед ним как пропасть, дна которой он не видел. Но ведь он хотел избежать немилости папы, хотел честно смотреть людям в глаза, этим несчастным, непокорным и гордым людям.

– Вы избрали меня своим архиепископом, согласно древнему обычаю… – нерешительно начал он. Папа не признает этот обычай, и потому гримаса на лице иезуита была чрезвычайно красноречивой. Но будь что будет! Без их помощи он вовсе окажется в одиночестве на опасной крутизне, и, отвечая безмолвствующему на сей раз патеру Игнацию, он продолжал, пронзаемый сотнями глаз: – И папа прислал мне мантию. Следовательно, я ваш предстоятель, единственный и безусловный.

– А эта оговорка? – Дивьян требовал прямого ответа.

И тут на помощь попавшему в ловушку папскому наместнику вдруг пришел патер Игнаций. Он был суров и краток. Священство, все, без исключения, обязано абсолютным послушанием наместнику престола святого Петра, сидящему в Риме. Слово папы, каким оно было до сих пор, свято и неопровержимо, ибо внушено вдохновением свыше. Всякий, кто возражает ему даже в мыслях своих, совершает грех против церковных канонов и подлежит су Священной канцелярии. Слова иезуита, точно карающий меч, обрушились на недовольных, и символом покорности и повиновения стали безмолвные статуи великомучеников; в наступившей тишине только громко скрипели деревянные балки галереи, наводя на мысль о воздвигаемом эшафоте. Пылкий апологет крестового похода оробело затих, и только бородатый поп дерзко проявлял непослушание:

– Будешь выбивать из нас деньги для курии?

– Не буду!

Сокрушаемый сомнениями папский вассал принял решение. Если он из-за пятисот дукатов утратит сейчас доверие епархии, то кто еще сможет усидеть на этом разоренном перекрестке морских и сухопутных путей? Гордо выпрямившись, озаренный последними лучами зимнего солнца, вдруг прорвавшегося в окна, собрав остатки величия он в свою очередь бросил вызов куда более могущественному властелину:

– Здесь я предстоятель. И я не приемлю никаких условий ценой своей чести!

– Верно, Маркантун, так и надо! – раздалось в ответ несколько изумленных радостных возгласов.

И сдерживаемый восторг мгновенно выплеснулся из толпы наружу, к вратам собора святого Дуйма, становясь все более громким и грозным. Столько было в этом городе иноземных пришельцев, навязанных чужой волей, и вот наконец появился он, свой, здешний человек! Истинный пастырь! Примас всей Далмации и Хорватии! Люди вокруг исступленно вопили, а воспрянувший духом, окруженный облаками ладана архиепископ словно воочию видел перед собой неведомые смердящие фигуры, которые выползали из-под сводов собора и заводили свой безумный танец, яростные и ненасытные порождения преисподней!

После первой же поездки по епархии гнев и обида архиепископа на курию возросли. В городке кое-какие припасы еще сохранились, но вне его стен – голые скалы и сплошь нищета! В несколько часов рыжий конь пронес его от одной границы до другой, мимо запущенных оливковых рощ и нагромождений раскаленных камней, мимо невозделанных полей и беспорядочно притулившихся в скалах селений. Узкую обжитую полоску вдоль берега моря запирал крутой каменный пояс с одним-единственным выходом, клисским ущельем, попавшим в руки турок. Земли по ту сторону горной цепи, которыми прежде владели местные епископы и дворяне, теперь были утрачены, а когда-то они уходили глубоко в Боснию. Теперь подати там собирали паши, беги и ходжи. Из разрозненных лоскутков удалось составить дуваньскую епархию, однако главе ее было запрещено приезжать в Сплит, а монахи укрывались в лесах. Исповедовать католичество па тех землях означало подвергать себя насилию и даже угрозе рабства, а иногда попросту могло привести па острый кол; из года в год изобильно осыпаемые папскими посланиями и посулами венгеро-хорватского короля и императора местные жители несли свой тяжкий крест. Примасу Хорватии достался в удел громкий титул и клочок земли, на котором предстояло обнаружить источник скудо для Рима. Вдоль и поперек объехав диоцез, Марк Антоний еще больше рассердился на курию. Никому, ни одной живой душе в этом сверкающем клубке, вертевшемся вокруг святого престола, не было дела до того, что происходило где-то на турецкой границе. Кардиналы бесстыдно алкали наживы, которой не сулили дальние опустошенные провинции. И он должен способствовать этому грабежу? Он ехал от поселения к поселению, стремясь все запомнить, все записать, чтобы потом убедить папскую канцелярию в невозможности выплаты назначенной суммы. Пятьсот дукатов в год?! Какому-то их наушнику! А десятина? А добровольные приношения и пожертвования! Если они не желали помогать райе, пусть хоть по крайней мере не уподоблялись бы османам в их грабежах! Это повсюду прославляемое «предмостье христианства» становится все уже, и одному господу богу ведомо, не сметет ли его вообще турецкая конница с подножий Мосора.

Горячий копь пес своего важного господина, глазам которого, несмотря па застилавший их гнев, открывалась неведомая доселе величественная красота края. Жалкие хибарки и обнищавшие вконец крестьяне, работавшие на полях вдоль древнего пути, не могли ее умалить. Причудливые нагромождения скал, редкие сосновые рощи и гибкие кипарисы, олеандры, фиговые деревья, миндаль, огороженные виноградники чередовались на красновато-коричневой почве, подобно узорам огромного ковра, расстеленного у подножий Мосора и Козьяка. Заходящее солнце багровым светом озаряло зеленую поросль, украшенную, точно отлитой из платины короной, венцом горных кряжей. Возбужденный всадник жадно подставлял лицо дуновениям ветерка, и на сердце у него становилось спокойнее. Лишь перейдя рубеж четвертого десятилетия, обрел он душевную силу, и сейчас ничто впереди не казалось ему недостижимым. Полоска берега у подошвы каменных гигантов стала как бы площадкой, с которой по-орлиному свободно взлетала ввысь мечта. Он перешагнет через цепь гор, хотя бы по ту сторону сидел сам боснийский паша, и вернет под свою руку утраченное предками. А окрепнет, соберется с силами, тогда не миновать далматинским епископам, этим суфраганам, папским клевретам и чужеземцам, признания его митрополитом. Итак, во-первых, надобно заставить курию присоединить к его диоцезу дуваньский епископат и не урезывать древнее право примаса… Вот только позорное условие! Выплата пятисот дукатов в год пятном лежала на его чести, низводя на уровень папского сборщика налогов. Дьявольский хвост под архиепископской мантией!