Он дал шпоры тяжело дышавшему скакуну, и тот вновь рванулся в колеблющуюся мглу. На извилистой дороге отчетливо виднелись следы конских копыт, свернуть было некуда. Быстро преодолеваемый подъем возносил и его мысли. Да… достигнуть величия предков! Глаза его увлажнились, и внезапно в трепетном тумане возникла крепость, огромная и чудовищная. Слева и справа ему что-то кричали вооруженные жители Полицы,[31] но он ничего не слышал, продолжая колоть шпорами взмыленного коня. Кто-то выстрелил, предостерегая. Однако распаленный всадник, стоя в стременах, гнал своего скакуна, у которого уже подгибались ноги, и оп то и дело спотыкался на опасном пути. Неудовлетворенность, ненасытность, которые ne могли подавить ни усталость, ни быстрая езда, гнали его вперед. Крутой подъем приводил его в восторг, словно вместе со своим изнемогающим конем он хотел ворваться в ворота на вершине мечты. Вот-вот они оба грянут оземь, но тут из-за поворота дороги послышался знакомый голос. Его поджидал купец Капогроссо со своим караваном.
На отвесной скале вздымалась знаменитая крепость, – в течение столетий перекрывавшая путь в Далматинское Загорье и Боснию. Казалось, сама природа вкупе с мастерами-зодчими создала здесь эти неприступные башни. Взбираясь взглядом по ее бастионам, Доминис вновь и вновь дивился подвигу сплитских горожан и ускоков, выбивших турецкий гарнизон из Клиса; воспоминания о боях, проходивших здесь семь лет назад, волновали его ничуть не меньше собственных тогдашних проблем, которые имели большие последствия лично для него, уединившегося в своем кабинете ученого.
Весть о неслыханном подвиге потрясла католический Запад, издали равнодушно следивший за гибелью хорватов в борьбе с османами. В ночь на 7 апреля 1596 года забытая богом и людьми земля вдруг превратилась в средоточие мировых конфликтов. Знамя короля хорватов и венгров, сменившее мусульманский полумесяц, бросило вызов не только султану, но и уклончивой Венеции, повелительнице Адриатики. Заняв «ворота Далмации», окруженные со всех сторон освободители обратились за помощью к католическим рыцарям, однако в самые критические дни обороны Клиса поддержку им оказал лишь сеньский епископ Антун – тысяча воинов и один генерал, хотя отряд этот был наголову разбит значительно превосходящими турецкими силами вот тут, у этих самых стен, куда сейчас совершает паломничество он, преемник своего погибшего здесь дяди и кума. Все так и должно было закончиться. Легендарный подвиг, который никто не поддержал и которым пренебрегли европейские державы, неминуемо должен был привести к репрессиям как со стороны турок, так и со стороны венецианского провидура. Осыпаемый изъявлениями восторга из Рима и Испании, а чуть погодя весьма скромно поддержанный императорским генералом, хорватский гарнизон держался в течение нескольких месяцев, а потом, истекая кровью, снова передал крепость могущественному завоевателю, выговорив лишь несколько более или менее почетных условий капитуляции. Как бы ни поражала тогда эта авантюра Доминиса, взиравшего на события издали и оценивавшего их с сугубо дипломатической точки зрения, сейчас на месте боя, где сложил голову его дядя, он был охвачен чувством печальной гордости.
– Если б нам удержать Клис! – вырвалось у него из глубины души, когда подошел Капогроссо.
– Наемники венгеро-хорватского короля тоже нас грабили, – с покорностью судьбе произнес тот, – нередко почище турок, когда казна не платила им жалованья. Грабителей не интересовало, чья эта земля. Мы надеялись найти защиту, а вместо этого здесь оказалось гнездо грабежа и насилий.
– Сплитские дворяне и каноники мне рассказывали иначе.
– Ясное дело! Ведь у них имения по ту сторону горы, вот они и не могут примириться с их потерей. А у нас, купцов да ремесленников, только и есть, что свое ремесло, мы собственными руками хлеб зарабатываем, поэтому нам прежде всего нужен мир.
– Вы добровольно приняли власть венецианцев?
– По тогдашним временам у нас не было лучшего выбора – какая ни есть власть, а все передышка. Однако поход на Клис внес еще больше раздоров в нашу общину. Дворяне и капитул, гордясь своей воинской славой, упрекают нас, горожан, что мы, дескать, тогда в сторонке держались…
– И продолжали вести прибыльную торговлю с турками? – не без иронии заметил Доминис.
– Эта наша торговля более всего принесет корысти тебе, архиепископ. Наши караваны – единственное воспоминание для тамошних христиан о добром старом времени. Паша запретил им всякую торговлю поддерживать и вообще лишил их каких-либо прав. А нас, сплитских купцов, венецианцы теснят, еле-еле удается пропуск выговорить. На каждом шагу обиды чинят! А тут еще разбойники появились…
Взволнованный Капогроссо повернулся лицом к мысу, откуда открывался вид на древний город, раздираемый распрями и враждой. Один господь знает, что там может произойти к его возвращению. Да и возвратится ли он живым из опасного путешествия по турецкой Боснии? В городе аристократы называли его предателем за то, что он не поддержал своими деньгами крестовый поход, а у турок он мог угодить на кол как неверный. Рекомендательные письма компаньонов-мусульман служили слабой защитой от разбойников на большой дороге и своевольных турецких начальников.
– Эх, если б кто-нибудь раз и навсегда установил свой закон на этих кровавых границах!
– Значит, тебя больше устраивает соглашение между венецианцами и турками, чем война, и тебе безразлично чей здесь гарнизон?
– Пойми, Маркантун, сейчас те, у кого есть оружие, грабят тех, кто трудится. По мне, лучше, чтобы грабили в каких-то разумных пределах, узаконенно, а не так вот по-разбойничьи, как делается на этом проклятом перекрестке.
– Счастливо тебе вот этих первых миновать, Иван! – архиепископ указал на крепость.
– Сам увидишь, что будет, – улыбнулся Капогроссо. – Если гарнизон не в отлучке, они захотят и от других караванов поживиться. Значит, есть надежда сговориться.
Прелат долго следил за цепочкой всадников и нагруженных мулов, направлявшихся к последнему повороту у подошвы грозной крепости. – И тут он заметил нескольких наездников, легко спускавшихся по отвесным скалам, где, казалось, вовсе не было тропинки. У него на глазах начался грабеж, сопровождаемый церемонными поклонами, которыми обменивались купец и турецкий воин. Они даже пестрый коврик разостлали на камне, чтоб удобней было присесть и подкрепиться. Солдаты внушающего ужас гарнизона вели себя в соответствии с прославленными обычаями мусульманского гостеприимства, должно быть опасаясь, как бы приносящие доход караваны не повернули на дубровницкую переправу или вовсе не ушли к северу.
– Минует, – восклицал далекий наблюдатель, – непременно минует!
Суровые сборщики дани начали теперь прибегать к более тонкому обхождению, в какой-то степени под давлением собственных, мусульманских купцов, но скорее, пожалуй, оттого, что стали опасаться, как бы вовсе не ускользнула от них постоянная добыча – пусть поменьше, зато надежно, да и безнаказанно.
То обстоятельство, что единственный коридор через горы находился в руках турок, сильно мешало хорватскому примасу, но он понимал справедливость суждений сплитского купца. Торговые караваны контрабандой несли с собой прежнюю веру, а встречи с единоверцами были очень нужны изнемогающей райе. Пусть папа запретил боснийским католикам торговать, однако воспрепятствовать контактам, которые поддерживались через горы и долы, как воспоминание о счастливом прошлом, он не мог. Да, думал Доминис, сумев расширить торговлю, он восстановит свою епархию, раздвинет ее границы, и, надо полагать, тут ему не помешают Ватикан и Венеция. Это духовное обновление на утраченных после боя территориях спасло бы народ от янычар, от раскола и потери собственного имени. С другой стороны, и его епархия восстановит в этом случае свой прежний авторитет, да и прежние прибыли, чему тоже отводилось не последнее место в его планах.
Караван Капогроссо скрылся за поворотом; дав отдохнуть коню, архиепископ направился обратно, сопровождаемый возгласами охранявших дорогу к Клису поличан, которые узнавали его. Внизу, вдоль извилистой горной дороги, простирался его диоцез, ограниченный безбрежной голубизной моря, в котором будто плавали острова разной формы. Ближние, справа от него, были округлыми, слева, замыкая собой широкий канал, тянулся продолговатый Брач, за ним – еще более удлиненный Хвар. В заливе под поросшей лесом горой Марьян виднелся дворец Диоклетиана, над которым высилась белая колокольня собора святого Дуйма. Наполненный светом моря, напоенный ароматами кустарников и залитый ласковым солнцем пейзаж восхитил его. В мире не было для него ничего прекраснее этой панорамы, открывавшейся с огромной высоты, панорамы живописного побережья с лоскутками красноватых нив, зелеными виноградниками и оливковыми рощами, окаймленными безбрежным морем, где бросили якоря каменные корабли островов. Спускаясь к своей резиденции, Доминис больше не жалел о том, что курия отправила его сюда. Здесь, на клисской дороге, перед ним возникали горизонты, о которых Рим не имел понятия. И архиепископ чувствовал себя сейчас предстоятелем целого неведомого, но грядущего королевства.
