– Византия начала схизму, – патер Игнаций дрожал всем телом, – и посему греков постигло заслуженное возмездие. Отступники, избежавшие турецкого меча, вновь обретут истинную и спасительную веру…

– Не бывать тому, Игнаций, – прогудел его сосед, благородный дворянин Яков. – Наши православные крепко стоят за свои древние обычаи и за своих духовников. Это сохранило их от турецких злодейств. Лучше не касаться их святынь, раз уж они живут в мире с нами и совместно с нами выходят на турок.

– Православные незаконно вторглись в искони католические области… – начал доктор Матия, но Яков прервал его:

– Что ж, надо было позволить сажать себя на кол?

– Раз они сюда пришли, – рассудил архидьякон, – пускай признают нашу церковь.

– Не спешите, не спешите, – успокаивал спорщиков хозяин. – В этом деле не надобно иезуитских крайностей. По мне, так православные попы крепче наших, католических. Все низшее духовенство наше смердит, ей-богу, богомильством, отступничеством, гайдучеством.

Однако архидьякон вместе с патером Игнацием продолжали настаивать на том, что все христиане должны вернуться к истинным обрядам. Доминису стало не по себе при мысли о том, какое адское пламя раздоров пылает на этой границе с турками. Каждый из жителей этой окраины уже имел случай скрестить свой меч с дамасской саблей, и тот, кому удалось унести ноги, должен благодарить бога. Только твердая вера сохранила остатки хорватов на передней линии перед лицом врага, равно как и православные монастыри в горных захолустьях. Ужас охватывал примаса. Он видел себя со всех сторон окруженным папскими фанатиками, твердыми духом богомилами, православными беглецами, потурченцами, он находился в центре бушевавшего религиозного смерча.

– Во-первых, на нас, пастырях духовных, лежит обязанность ослабить и избыть раскол в церкви, разъединяющий христианские страны и вносящий смуту и ненависть в повседневную жизнь. Времена папы Григория Седьмого, когда двусторонним мечом светской и духовной власти добивались единства христиан, миновали. Вместо того чтобы насильственно навязывать некое единообразие, следует почитать традиционные различия и признавать равноправие всех церквей. Лишь пребывая в таком согласии, мы сумеем сокрушить завоевателя, жаждущего поглотить остатки христианской Европы… – так говорил Доминис, но его уже не слушали…

Группа всадников приближалась к северным стенам дворца Диоклетиана, когда густая тьма стояла над Каштелами. Ночевать вне этих стен было небезопасно, хотя турки из Клиса нападали реже, чем встарь, когда, бывало, они доходили до самых развалин Солина. В вечерней тишине над невидимым прекрасным заливом гудел колокол святого Дуйма, подобно броне накрывая клочок земли у самого подножия турецкой крепости. Да, в течение столетий оберегал он остатки прежних королевских земель, но сейчас в его торжественных звуках архиепископ улавливал грозные ноты, которые напомнили ему об ужасах Варфоломеевской ночи.

Покинув профессорскую кафедру ради кафедры епископской, Марк Антоний не перестал тщательно готовиться к своим выступлениям перед публикой. Правда, теперь вместо университетской аудитории был кафедральный собор, однако отношение ученого к слову оставалось прежним. Если прочие наставники веры автоматически повторяли предписанное Римом, то он критически изучал схоластику иезуитов перед тем, как коснуться какой-либо определенной темы. Таким образом, проповеди архиепископа стали как бы продолжением его старых курсов на факультете в Падуе и других богословских учебных заведениях, они по-прежнему отличались широким взглядом на вещи и заинтересованным отношением к актуальным европейским проблемам, хотя и были теперь несколько приспособлены к уровню понимания провинциальной общины.

Как некогда перед появлением в университетской аудитории, так и теперь он уделял немало внимания и своему костюму. Итальянский портной сшил ему особую одежду, но выступал он и в традиционном церковном облачении. Вечерние службы с проповедями привлекали его больше, чем обычные воскресные мессы, они словно возвращали его к временам, когда он руководил своим семинаром. И даже заполненный статуями святых, загроможденный уродливыми деревянными галереями мавзолей Диоклетиана, стоило появиться Марку Антонию, начинал походить на античную академию. Он говорил просто и энергично, без пафоса церковной риторики – так, как привык говорить студентам, рассчитывая, что его слушатели знают логику и понимают важность эксперимента. На скамьях перед ним и на двухъярусной галерее сидели не просто дворяне, чиновники, ремесленники, но лицемеры, буяны, лихоимцы, честолюбцы, развратники и гуляки – в общем, люди из плоти и крови, такие же, как он сам. Об этом человеческом начале в них не следовало забывать, насильственно обряжая их в пустыннические одежды, как поступила аскетическая готика с живописными изображениями и статуями святых в соборе. Напротив кафедры, исполненной в романском стиле, в соборе находилась капелла святого Сташа. Мастер, создавший ее алтарь в виде древнеегипетской каменной вазы, возвысился до гениальности зрелой готики. Однако это уже принадлежало прошлому. Возрождение возвратилось к исконной, языческой красоте природы, которая изумляла самого Марка Антония, и потому свою замшелую епархию он вел к пониманию нового искусства, к постижению иной манеры мышления.

Безмолвное присутствие в соборе женщин придавало аудитории необычность. В свое время остроумные шутки Доминиса забавляли капризных римских красоток, и здесь он без труда очаровывал юных провинциалок. Благодаря его воображению, умению изящно и легко мыслить вслух религия становилась чем-то, казалось, вовсе не связанным с изображениями адских мук на фресках или удручающе монотонными литаниями, да и была ли это вообще религия? Она будила, звала к жизни уснувшую мысль. Взволнованное личико какой-нибудь девы вдохновляло его на самые невероятные выдумки. Не привыкший к мечу и воинским утехам, он с юности ощущал потребность выражать свою храбрость в острых суждениях. Порой его раздражало. когда благочестивые барышни смотрели на него как на блаженного кастрата, и, оскорбленный в своих мужских чувствах, он откалывал нечто совсем неприличное, Пока вы, благородные девицы и жены, соперничаете здесь в своих добродетелях, что происходит за морем? – вопрошал он. На Тридентском соборе, где иезуиты провозгласили принципы своего ордена, присутствовало больше· любовниц церковников, нежели кардиналов и прелатов… Притерпевшиеся к невежественному пьянчуге Фокони дворяне были ошеломлены резкими мнениями и остроумием нового епископа. Правда, наряду с возгласами изумления слышалось и брюзжание сомневавшихся. После того как протестантизм проник в среду венгерской аристократий, северная Хорватия также пережила раскол соответственно вкусам местного дворянства, склонявшегося либо к габсбургскому, либо к венгерскому влиянию. Ниже к югу, у самой турецкой границы, волны лютеранства ослабевали. Давно затронутый теологическими и юридическими Дискуссиями крестоносный Сплит уловил в проповедях Доминиса отзвуки прежних, чреватых новыми конфликтов.

– Господи Иисусе Христе, – · причитал доктор Матия Альберти, сидя па дворянских скамьях перед главным алтарем. Бледное лицо его с лихорадочно горевшим в трепетном мерцании свечей взглядом исказилось – он был не в силах смириться с очередной вечерней проповедью.

– Конечно, – соглашался с ним Доминис, – доза слишком велика. Надо бы понемногу. Иначе пастырь растеряет свою аудиторию, в которой автор мистерий был самым ревностным слушателем. Призвав на помощь святого духа, благочестивый доктор заносит в свою тетрадь фразы, которые более всего поразили его воображение. – Стремясь вызвать живую и откровенную дискуссию, Марк Антоний сделал знак дворянину, приглашая его высказать свои замечания.

– Высокопреосвященный, – вскочил на ноги тот, – меня поразило это ваше сравнение с Понтием Пилатом… Чтобы земной правитель обрел право судить сына господня?! Вы хотите поставить законы человеческие выше божественных? Служителя поставить выше Христа?!