Точно по Сошникову. В структуре, которая пытается стать тоталитарной, соблазн награды приходится форсировать страхом наказания – не клюешь на повышенную должность, тогда лагерь, не клюешь на увеличение зарплаты, тогда увольнение и полная нищета…

Ну-ну.

– А если я тоже вполне русский фанатик? – спросил я. – Плюну на безопасность жены и сына, решусь в тюрьму пойти, лишь бы не продаваться? Тогда как – ликвидация?

Он посмотрел на меня совсем уж внимательно, будто пытаясь взглядом душу из меня откачать с целью взятия на анализ; и, судя даже по глазам его, тем более по стремительно пролетающим лоскутьям прозрачных, будто капроновые косынки, эмоций, которые я успевал уловить – впервые за время нашего разговора он смутился.

Ему жутко почудилось на миг, что я и впрямь что-то такое ЗНАЮ; и ИГРАЮ с ним.

– Я догадываюсь, – осторожно сказал он на пробу, – что у вас самих так много экстремистов, которые жаждут кого-нибудь ликвидировать. И нам, как у вас говорят, грех возиться самим, – он чуть помедлил, присматриваясь. – Чуть направить – и, как у вас говорят, в дамки.

Я глядел на него с самым невинным видом. Нет, понял он, я ничего не знаю. Разумеется. Откуда мне.

– Мы же не убийцы, – облегченно сказал он и улыбнулся. – Ну что вы. Мы же цивилизованные люди. Странно, как вам пришло это в ваш ум. Конечно, если предположить, что у вас возникла бы очередная, – он подчеркнул последнее слово, сызнова старательно показывая, какое дерьмо вся эта ваша Россия, – очередная черносотенная банда, которая вздумала бы убивать, например, не просто евреев, а вообще ученых…

Хороший поворот мысли: не просто евреев, а вообще ученых. Миляга парень.

Знаток России.

– …со стороны наших спецслужб, насколько я понимаю их специфическую работу, – он полыхнул зубами, – было бы совершенно непрощаемо не воспользоваться этим благоприятным обстоятельством. Вероятно, они обязательно постарались бы направить деятельность этой банды в наиболее выгодное для нашей национальной безопасности русло.

Он уже сам со мной играл. Аккуратно и с виду совершенно невинно мстил мне за то, что на долю секунды испугался, будто я играю с ним. И, конечно, попутно чуток запугивал.

– Полагаю, наши спецслужбы обязательно использовали бы эту счастливо не существующую банду для ликвидации наиболее перспективных ваших голов. Не всех, разумеется. Зачем всех голов? Лишь наиболее перспективных. Чем вы слабее, тем нам спокойнее. Вы же прекрасно понимаете: какие бы события у вас ни происходили, как бы ни менялись ваши правительства, Россия для всего цивилизованного сообщества средоточие сильного ли, бессильного ли – только такая разница – абсолютного зла. Оплот и защитница всех реакционных режимов, тренировочная площадка всех бандитов и террористов……

– За исключением тех бандитов и террористов, которых тренируете вы.

Он искренне оскорбился.

– Мы тренируем защитников свободы!

– Мы угрожаем вашей свободе?

Он помедлил секунду.

– У вас, Антон Антонович, есть хорошая поговорка…

– Я смотрю, вы их собираете.

– Да, люблю. Вековая мудрость народа… Не полезная мудрость вымирающего народа, отдадим себе в этом отчет. Нам следует её сберечь. Поговорка в этот раз пришла в мой ум такая: на молоке обжегшись, на вымя дуют.

Хорошая шутка, оценил я. И очень образная. Молодец шпион. То ли он решил продемонстрировать на сей раз недостаточное знание русской идиоматики, то ли, напротив, столь хорошее её знание, что, дескать, может даже осмысленно шутить на этом поле. И тут я понял. Конечно, оговорка была намеренной. Потому что вода, на которую дуют в подлиннике, была сейчас ни при чем. Пратт в очередной раз давал мне понять, что социализм ли у нас, капитализм ли, холодная ли война или стратегическое пресловутое это партнерство – все сие не более чем молоко; а вот Россия – и есть вымя, истекающее тем ли, иным ли, но вечно и навечно нежелательным для них млеком.

– А ещё у нас говорят: не дуй в колодец, пригодится молока напиться, – ответил я.

И он понял, что я понял.

– Ну, разумеется! – улыбнулся он. – Бриллиантовая поговорка! Мы это помним и понимаем. Этот колодец мы будем беречь. Мы прекрасно отдаем себе отчет, насколько он нам нужен и полезен. Мы его постепенно вычистим и отремонтируем, я обещаю вам. Но взамен мы наполним его той ВОДОЙ, которую предпочитаем пить мы.

И улыбнулся опять. Чи-из!!

– А тот, кто нам поможет в этом, проявит сильный ум, широту взглядов и умение перспективно мыслить, – добавил он. – Естественно, и большое личное мужество. А все эти качества нами уважаемы и заслуживают материального и морального награждения. Так что, может быть, закончим с теорией и перейдем к разговору?

– Методики разработаны мной и известны только мне, – решительно сказал я.

– Мы согласны их купить и оставить вас на покое в вашем колодце. Хотя нас, безусловно, волнует не только вопрос обладания ими, но и вопрос, чтобы никто ими не обладал, кроме нас. Однако такая покупка, возможно, была бы наилучшим выходом для вас. Возмущение общественности так скомпрометирует вас, что вы никому здесь уже не сможете предложить свои услуги. Но останетесь на Родине, если уж это для вас…

– Не продается, – быстро сказал я. Надо было кончать этот треп. И мне срочно нужен был Бероев – а не при этом же хмыре ему названивать!

Пратт кивнул. Ему показалось, что он успешно провел прелиминарии и теперь разговор вошел в конструктивное, как обтекаемо выражаются дипломаты, русло. То есть превратился в торг.

– Может быть, все зависит от суммы?

– Исключено. Нет на планете таких денег, извините меня.

– О! – на сей раз он не просто улыбнулся, а засмеялся даже, поражаясь моей наивности. – Вы просто не представляете, сколько на планете денег!

Тут уж и я засмеялся. Его самоуверенность, его наивная наглость просто поражали. И возникла обычная в разговорах с американцами коллизия, я не раз в неё уже попадал и всегда умилялся – каждый из собеседников считал другого великовозрастным ребенком. Остановившимся в развитии недорослем. И симпатичный, и глупый, и пороть вроде нельзя – а надо бы ума вогнать, потому что элементарных же вещей человек не понимает, но свою голову не приставишь…

Наверное, потому так получается, что взрослый – это человек, адаптированный к своему миру, уже всей плотью влитый в него. И каждый из нас был вполне адаптирован к СВОЕМУ миру. Но ИНОГО, привычного для собеседника мира напрочь не представлял – а потому видел своего визави просто-напросто ещё не вполне адаптированным, ещё не совсем влитым в единственно возможный мир; то есть растущим, как говорится, организмом, подлежащим воспитанию.

Ужас. А ещё гуманоидов ждем. Радиосигналы посылаем к иным звездам, доисторическими культурами занимаемся. Дебилятник полный.

Он расценил мой смех как признак близкой капитуляции. Счастливый смех человека, впервые узнавшего, что денег на планете – много. Ну, дескать, если уж их действительно так много, тогда и вправду есть о чем говорить!

– Разумеется, однако, – развернул он ещё более заманчивую перспективу, – мы предпочли бы, чтобы не только сами методики оказались у нас, но и их уникально одаренный разработчик выбрал бы свободу.

– Что такое свобода? – спросил я.

– Антон Антонович! Понтий Пилат тоже интересовался, что есть истина – и чем кончил?

Я уже просто расхохотался. Ну как такого уроешь? Нанашки ему, максимум. Он ещё будет меня Новому Завету учить! Это я, значит, Пилат, а он – Христос!

Как говаривал один мой друг, большой эрудит: ну что англосаксы могут понимать в христианстве, если даже Иоанн Креститель по-ихнему будет всего лишь Джон Баптист!

Надо закругляться.

– Газета вышла только сегодня, – как бы мысля вслух, сказал я. – О моих подпольных плясках вы узнали лишь вместе вот с этими беднягами, – я мотнул головой в сторону кучки работающих из последних сил, совсем уже продрогших, но, видимо, совсем уже изнищавших трудящихся, осененных последним лозунгом, на котором я с такого расстояния, да в темноте, да на ветру, мог разобрать лишь начальное «Не позволим…». – Так что, сколько я понимаю, серьезных полномочий у вас нет.