— Скажи-ка, а кто вообще сегодня дерется?

— Какой-то телохранитель Оррина и совсем неизвестный парень из академии!

Тут рыцари сшиблись, и весь стадион взорвался единым криком — молодой рыцарь вылетел из седла, получив страшный удар копьем в голову.

— Кто? — переспросил канцлер. Он не расслышал и половины ответа из-за поднявшегося гвалта. Трубы трубили, барабаны грохотали, отражая важный момент поединка и подзадоривая публику. Грифоны ревели, а наездницы то и дело кололи пиками их золотые бока. Арена неистовствовала в предвкушении крови.

Гримли на скаку целился копьем в щит противника — такова традиция, кто разобьет первым ударом щит противника, тот получает большое преимущество, если они спешатся. Ведь новых щитов никто не принесет. Весь мир вокруг растворился, остался лишь сияющий в лучах вечернего солнца тупой и широкий наконечник копья. Щит противника с двумя белыми диагоналями и черной грифоньей головой.

Щит приближался, рос, и вдруг, за мгновение до столкновения Пармон приподнял свое копье. Гримли этого не заметил, не заслонился, думая только о нападении и славе. Сперва он услышал треск разрываемого щита в руке противника, потом страшный гул в голове и, потеряв опору, полетел вверх. Ноги сами вылетели из стремени, тело откинулось назад, в глазах все померкло… Он увидел край неба и рваные облачка, потом темневшую трибуну сзади. Мир перевернулся вверх дном. Рот стал горячим, соленым и влажным. На миг он отключился, а когда вернулся в сознание, то понял, что лежит в пыли арены, будто посреди цветочного поля. Жрец скачет куда-то в сторону, зрители на трибунах воют от восторга. Грифоны на цепи встают на задние лапы. Его рот полон крови, сломан как минимум один зуб. Вдобавок он чувствовал, что ничего не слышит. Попытался встать, заскользил, но все же смог. Поднялся, покачиваясь из стороны в сторону. Пармон отъехал к краю арены, сорвал аплодисменты и, не слезая с коня, вновь ринулся на противника. Рыцарь был уже без щита, его обломки валялись в центре арены, рядом с надломившимся копьем Гримли.

— И это, по-твоему, серьезный воин? — усмехнулся Эй-Той. Хрустя унизанными золотом пальцами, обернулся он к Бэдиверу. — Ты видел? Его выкинули, как мальчишку! Мой Лазарен сделал бы это ещё быстрее и краше!

— Поглядим, кстати, ты заметил, как в городе усилились патрули ордена? — поинтересовался дипломат, посматривая на Рууда, который ел, то и дело обмениваясь с принцессой едкими остротами.

— Да, канцлера, видно, сильно напугали вчерашней шуткой у ратуши, — усмехнулся Эй-Той.

— А это не ты её подстроил?

— Нет, что ты, — Эй-Той всплеснул руками, — мы благородны и не способны на такое!

Они оба засмеялись. Между тем Эй-Той понял — канцлер что-то узнал о его делах с эльфом. А может, на самом деле все испортил проклятый юродивый… Столь серьезное дело, и в самом начале так не везет!

Пармон подъехал неожиданно быстро, удар пикой один, второй, третий! Гримли с трудом уворачивался, выхватил меч, но он был коротким, а тут был нужен двуручник. Легким оружием пику было не перерубить. Гримли охватило отчаяние, вот оно — его хвастовство и бахвальство. Мечты, финал, битва с Мантисом. На турнире тебя может побить любой, и всё будет кончено, всё! Лучше переоценить врага, чем недооценить! — вторая заповедь воина в академии. Как он мог пренебречь ею? Пармон перехватил его меч зубчиками пики, которой владел великолепно. Провернул и выбил оружие из рук парня.

Вот и все, поражение, позор, какой позор на глазах у короля. А он ещё хотел драться с Мантисом! Гримли сплюнул. Налетевший ветер растрепал волосы. Где-то у края площадки валялся покореженный шлем. Понемногу к Гримли стал возвращаться слух. Противник отъехал назад и перегородил путь Марку, который хотел подать Фолкину двуручный меч.

«Все кончено», — решил Гримли. Пармон вновь ринулся на него.

— Он не жилец! И это самый лучший воин академии, кем гордится Ламарк? — с ехидной усмешкой обратился к королю Рууд.

— Посмотрим, — поерзал на троне Эдрик и вопрошающе глянул на руководителя академии. Старый мастер только пожал плечами.

Весь мир расплылся перед Гримли — остался только надвигающийся грузный всадник на рыжем коне. Сейчас он собьет с ног, приставит пику к горлу и мне засчитают поражение. Все кончено, надежды нет. Ему вспомнились слова Торребора, и в эти последние секунды его взор уперся в королевскую трибуну. Пармон был рядом, он опустил пику. Публика замерла, стало тише. Безоружный человек стоял перед несущимся на него конным рыцарем, и казалось, просил пощады у самого короля. В блестящей пестроте одежд учителя было не разглядеть. Все кончено. Он хотел закрыть глаза перед ударом, уже решил, что колдовать не будет. Отблеск с наконечника копья Пармона ударил в глаза, Гримли отвернулся и вдруг увидел её.

Её лицо, одежды, руки и волосы — все показалось ему сразу таким знакомым, милым и родным. Голубое платье, стройная, хрупкая фигура. Черные, искрящиеся, как у народа шейди, волосы. Голубые глаза, нос маленький, чуть курносый. Губы, яркие и чувственные. Как четко он различал эти черты, в один миг рассмотрев девушку на огромном расстоянии. А эти глаза! Голубые с большими ресницами, они озаряли, согревали весь мир внутренним светом. Гримли понял, что на всем стадионе, среди шести тысяч разъяренных схваткой зрителей, лишь она одна способна понять его. Она сопереживала, её влекло каждое его движение. Сейчас она страдала так же, как и он! Казалось, что в тот момент они даже дышат в такт. Она увидела его. Она одна на всем поле желала ему победы! На глазах выступили слезы. Он резко дернулся влево, пропустил Пармона вперед, ухватился руками за его пику и, подтянувшись, вцепился в согнутое копье.

Арена ахнула одним общим криком удивления и вновь замерла. Седло Пармона было рассчитано на грузного седока, но все же на одного человека, а теперь он несся вперед с болтающимся, вцепившимся в копье и ногу соперником. Подпруга не выдержала и под громкое ржание вставшего на дыбы рыжего коня лопнула. Не захотев вовремя расстаться с пикой, Пармон вместе с седлом и болтающимся на нем Гримли полетел вниз. Жеребец шарахнулся в сторону и задним копытом чуть не проломил Гримли голову тот ловко увернулся и, откатившись из-под ног яростного животного, побежал в сторону Марка, в руках которого уже сверкал извлеченный из ткани двуручный меч.

Рууд поперхнулся водой, которую только что подал паж, король поспешил помочь ему, постучав по спине, герцог откашлялся и извинился. По лицу принцессы Эльзы впервые за день пробежала улыбка, она видела, что отец доволен, зрелище состоялось. Но более всего ей нравилась улыбка её первой фрейлины. Принцесса заметила, каким неотрывным страстным взглядом смотрел на неё молодой рыцарь, с каким трепетом Аделаида следила за его действиями. Неужели моя подруга вот так неожиданно и сразу нашла свое счастье? — спрашивала она себя.

Генерал Оррин сжимал кулаки, а учитель Ламарк заметил — не Велес горшки обжигает, твой воин могуч, а наш ловок!

Бэдивер о чем-то шутил с Эй-Тоем, лицо разведчика просияло.

Гримли подбежал к Марку.

— На, бери! — Оруженосец протянул флягу с болеутоляющей жидкостью. Фолкин хлебнул и скорчился от боли. Разбитая десна кровоточила, одного зуба не было, другие шатались.

— Ладно, до свадьбы заживет! Давай меч и держи кистень наготове! — бросил Гримли, Марк подхватил флягу и поклонился.

— Да пребудет с тобой Велес, ты великий воин!

Гримли обернулся и бросился в центр арены, где, размахивая устрашающей двуручной секирой, на него надвигался рыцарь Пармон. Его оружие имело двустороннее лезвие, колющие пики на рукояти и заканчивалось острым шипом. Это был и огромный топор, и боевой жезл. При этом Пармон орудовал им, как легким прутиком. Гримли не знал, что на него нашло, ему казалось, что будь перед ним не только Пармон, но ещё десять таких огромных и мощных воинов, он побил бы их всех, лишь бы дойти до середины арены. Туда, откуда так хорошо видно её.