Перед рейсом я зашел к своим коллегам, в редакцию рыбацкой многотиражки. Молодой сотрудник разговаривал с капитаном, вернувшимся из Атлантики.

— Четыре месяца в море, сто двадцать дней без берега, — вздыхал юный газетчик. — Очень медленно, должно быть, тянется время.

— Да нет… Скорее, наоборот. — Капитан помолчал. — Или это потому, что я уже пожил дома.

Он дома — два дня. За два дня капитан обжился — новые дела, новые люди, встречи — и не может сейчас сказать, много это или мало — четыре месяца. То есть, умом он, конечно, понимает, что четыре месяца — срок большой, но теперь они слились для него в один короткий, уже исчезнувший миг — рейс. Как быстро, должно быть, как незаметно стареют люди в этих атлантических рейсах.

Мы стоим у базы.

Пересменок. После работы в рефрижераторном трюме страшно ноет спина, саднит во рту. Вылезешь на палубу и вдруг заметишь, какая тихая ночь над океаном. Неужели надо было четыре часа ворочать короба с мороженой рыбой, чтобы увидеть это.

Я лежу на шлюпочной палубе. Судно чуть покачивается, надо мной среди звезд легонько ходит мачта. Поднимается луна — оранжевый диск с оплывшими краями. Лунный свет над черной водой похож на зарево городских огней. И кажется, что город этот и в самом деле существует — Атлантида, встающая из океанских пучин.

Рыба держится на южном свале банки. Все прибежали сюда — толчея, базар…

— Граждане! Кто врубил ходовые огни и идет на вест?

— Алло, «Анчар» (вот тоже имечко!), сколько вы еще вправо будете брать? Вы мне на мешок наедете.

— Внимание, БМРТ! Говорит 258-й. Сижу на задеве.

Все разом смолкают. Начинают, видимо, выяснять, где он, этот несчастный 258-й, не рядом ли?

— «Лермонтов», где вы потеряли трал?

— А я как раз здесь стою, на якоре. В трех милях от плавбазы, по пеленгу семьдесят.

Вчера вечером по блестевшему от дождя слипу безобразно тащился на одном кабеле мешок, перекручиваясь, сбиваясь в беспорядочный ком. У нас и у соседей в сутки выходит не больше семи часов промыслового времени, остальное время мы чинимся.

— «Лесков», как у вас?

— Ничего веселого. Высадили нижнюю пласть и протерли мешок. Дыра — хоть на телеге въезжай.

Мы всю ночь чиним трал. Утром — солнце, голубое небо, надежды. Спускаем трал. Показания во весь экран. Только спустили — звонок от лебедки: дернуло. Выбираем. Кабель порван, доски словно кто-то наждаком драл, бобинцы помяты.

— 44-й, вы в каком квадрате?

— Да я здесь рядом с вами, южнее пятидесятиметровой изобатки.

— Долго еще собираетесь идти?

— Нет, выбираю веревки. Не хочу больше искушать судьбу.

После починки делаем короткое двадцатиминутное траление. Трал вдребезги.

— Черные дни «Монголии», — говорит капитан.

Тралмейстер склоняется над тралом с иглой. Он осунулся, небрит. Мы рвем почти каждый трал.

Тяжелые грунты. Порывы, задевы, рвань.

Вот он в лучах солнца идет нам навстречу, новенький траулер из последней серии — мощь и красота! Мы в рубке чешем языки о красоте кораблей и говорим о них; как о женщинах. Внезапно этот красавец сбавляет ход, и на бакштаге взлетают два черных шара — «сижу на задеве». Мы мгновенно отваливаем в сторону.

Низкий плотный туман, над ним черное небо средними звездами и прямо по курсу — полная луна. Ровный убаюкивающий шум машины.

— Глубина падает, — говорит штурман. — Каньон. — Он смотрит на эхолот. — Двести… Триста…

— Сколько там?

— Бездна… Сейчас ляжем на обратный курс и поставим трал. — Штурман отходит от прибора и резко бросает: — Лево на борт!

Я перекладываю руль, и темный нос траулера, который до этого неподвижно висел над белесой стеной тумана, трогается влево.

Луна желтым шаром катится право, мелькает в окнах рубки, а под ней черный нос корабля летит в другую сторону.

Один короткий миг я вижу эту картину со стороны: в ночном океане над бездной тяжело ворочается одинокое судно.

Штурман не отходит от самописца. Прибор рисует угольно-черные пики и зловещие пропасти между ними.

Лента самописца напоминает китайский свиток, на котором старый мастер тушью изобразил горы. Мы доворачиваем влево и вправо, стараясь удержаться на изобате. Перепады глубин часты и внезапны. Еще несколько минут траления, и мы стремительно летим в каньон.

Выбираем трал: лапки у досок вырваны, мешок — в клочья.

— Что делать будем? — спрашивает меня Шабордин.

Нашел кого спрашивать.

— Пошли на север, — говорю.

— Правильно. — Штурман ухмыляется. — Там «Мценск», кажется, сделал несколько удачных тралений.

Пока на палубе переходят с трала на трал, мы связываемся с «Мценском».

— Алло, «Мценск», — зовет штурман. — Где вы застолбили местечко?

— Поставил буй на норде в пяти милях от базы.

— А как ходите?

— На зюйд.

— Истинный зюйд?

— Какой же истинный! Здесь каньон. Своей вершиной он выходит к базе. Вот мы и ворочаем: сначала к зюйд-осту, потом к осту, потом к норд-осту… Такой подковой.

— По каким глубинам?

— Сто пятьдесят-двести метров.

— Крупная треска?

— Отличная. Филейная.

Туман рассеивается. Идем полным ходом.

— Право на борт!

Винт взбивает воду, она летит из-под кормы полукружьем белой пены, за ней стекловидная масса воды, просвеченной прожектором, а дальше тьма, чернильной густоты океан и ночь.

— Трал за борт!

Вытравили ваера, идем потихоньку.

Пять… десять… пятнадцать минут. Все пока хорошо. Самописец тянет ровную нитку грунта. Но тревожные предчувствия нас не покидают. Вот оно! Двести двадцать… двести тридцать… двести пятьдесят метров. Лезем в каньон.

— Влево, «Монголия», — кричит «Мценск», — влево забирайте, а то провалитесь в каньон.

Осторожно доворачиваю влево. Глубина, похоже, установилась.

Пять минут спокойного траления, и мы снова сползаем в каньон. Еще доворот. Еще несколько минут… Ощущение такое, будто мы тащим траулер на своих плечах.

Небо на востоке светлеет. Поднимаем трал: десять тонн!

В рубку заглядывает капитан.

— Ну спасибо, рыбаки! Уважили, — Он подмигивает мне. — Рыбалишь? Добро, добро… Не боги горшки обжигают.

Идет выборка ваеров. Добытчики появляются на палубе под надсадное пение лебедки, молодые, рослые, с ножами на поясе, посасывая свои послеобеденные сигареты.

Мрачноватый Иван Безрода запустил бороду и теперь похож на суриковского стрельца («мужик с дурным глазом»); Эдик Левицкий менее живописен, это миловидный, аккуратный мальчик, вчерашний школьник; рядом с ним Костя Шорохов, мордастый парень в свитере из верблюжьей шерсти и а шапочке с помпоном; братья Багрецовы — оба высокие, краснолицые, с пшеничными бородками — этакие варяги. Старшина вахты Анатолий Шитов стоит чуть впереди своих парней. Обычно приветливое и открытое, лицо его сейчас напряжено, губы закушены, взгляд застыл на ваерных роликах.

Не спеша, даже с какой-то ленцой, ребята занимают рабочие места.

Выборка ваеров закончена, и траловые доски с грохотом приходят на борт.

Тут они преображаются. Раз — на доски наброшены стопорные цепи, два — доски отключены, три — начинается выборка кабелей. Вот рыба уже в ящике, ловушки проверены, мешок завязан. Взмах руки — и трал снова летит за борт.

По-разному сложные или простые, эти операции следуют одна за другой без малейшей задержки. Вахта Шитова работает с поразительной свободой, легкостью и даже артистизмом.

Правда, тут вот о чем надо сказать: рыбу мы перестали ловить. Не было ее вчера. И сегодня нет. А команда знает: виноваты добытчики, наша траловая команда. На банку пришла треска, соседи ловят. Рядом стоит на якоре траулер, оба борта завалены рыбой.

Утром сменили трал, проверили ловушки. Сделали траление — ни одного хвоста. Замерили ваера — разница всего метр. Значит, ваера тут ни при чем.