Шитов стоит с капитаном на корме. Лица у обоих скучные. Капитан достал пачку, заглянул (пустая!), скомкал, швырнул за борт.
— Как лебедка?
— В порядке. Хорошо тянет.
— Ума не приложу! — Капитан с хрустом расцепляет кисти рук. — Не было у меня такого. Ведь все проверили. Все! Ни черта не понимаю. Прямо руки опускаются.
Капитан, кажется, сломался. Он уже не замечает, что стал раздражительным и грубым, поднимаясь на мостик, забывает здороваться, кричит на помощников.
— Ну, — нетерпеливо спрашивает он тралмейстера. Тот начинает что-то говорить. — Да нет же, — взрывается капитан. — Не может этого быть!
Тралмейстер уходит.
Капитан долго молчит, потом начинает как бы сам с собой:
— А что, если…
— Нет, — говорит Шитов, — не в этом дело.
Капитан опускает голову.
— Да, конечно…
Он не отходит от Шитова, ждет, надеется, верит ему. Но надолго ли хватит этой веры. Вторые сутки мы ловим только-только на уху.
Я вспоминаю, как однажды Шитов консультировал по радио тралмейстера одного из рижских БРМТ.
Впрочем, он больше спрашивал, чем говорил, так что рижанин скоро потерял терпение и начал заводиться. Шитов, будто ничего не замечая, продолжал задавать вопросы и наконец сказал: попробуйте сделать то-то и то-то. «Ладно, попробуем», — буркнул тралмейстер.
Через несколько часов рижанин позвал нас:
— «Монголия», попросите на мостик Анатолия Петровича.
— Спит Петрович.
— Ну хорошо. Передайте спасибо тралмейстеру. Большой он у вас умница.
— Он у нас не тралмейстер, а старшина вахты.
— Вот как! Повезло вам, «Монголия».
Пересменок. Я заступаю на вахту. С высоты кормовой рубки мне видно, как из столовой выходит Шитов. Он переоделся: вылинявшие, но чистые бумажные брюки, белая рубашка, волосы блестят после душа, в руке сигарета.
Поднимаем трал: опять перевернулся мешок! Шитов отбрасывает сигарету и, забыв, что на ногах у него шлепанцы, бежит по сырой палубе к слипу.
Он выходит к каждому тралу, смотрит, как объячеивается рыба, как идет мешок…
Постепенно в его голове разрозненные причины наших неудач складываются в цельную картину, и затем следует открытие. Левый ваер давал сильную раскрутку, и мешок переворачивался. Промер ваеров ничего не давал, потому что ваер начинал раскручиваться после поворотного ролика, а при выборке скручивался опять.
Лихорадочная работа, торопливые приготовления к спуску, тридцатиминутное траление, и мы поднимаем полный мешок.
— Ах ты, черт! — весело говорит капитан. — Вот ведь как! Надо же.
Шитов незаметно улыбается и уходит с палубы.
Работал я с другой вахтой, но больше переживал за Шитова и его ребят.
Мне нравилось смотреть, как они управляются с тралом. Я испытывал зависть к людям, умеющим так красиво и легко работать, хотя и знал, чего стоит эта легкость.
С Шитовым, с тем все ясно — талантливый человек, прирожденный рыбак. А его парни? Одни сделали всего по рейсу, другие — шли в море впервые. Я боялся за них, особенно в те дни, когда мы работали на тяжелых грунтах. Страшно тогда все измотались. Вот, скажем, еще один подъем. Ребята смотрят, как изодранный в клочья мешок на одном кабеле безобразно волочится по слипу. Только час назад они его починили. Снова чинка, снова спуск. Опять рвань и опять чинка. День сменялся ночью, а они все также выходили на палубу и брались за иглы. И я все ждал, что терпение у ребят однажды лопнет, они выругаются, бросят все к черту и уйдут. Но показывался трал, и они снова брались за иглы.
— Я тоже боялся, — рассказывает Шитов. — Молодые… Думал, как в прошлом рейсе: спустят трал и разбегутся.
К концу рейса вахта научилась переходить с трала на трал за семь минут. Это, конечно, очень хорошее время, но не в нем суть, не в профессиональных достижениях. Паша Дрох вон тоже мастером стал. Парни Шитова работали с подъемом, были в их делах и радость, и спортивный азарт, и гордость за вахту. «Чувство команды», — как говорит Шитов. Не думаю, чтобы он специально прививал им это чувство. Радость ведь не привьешь.
Он любил свое дело. Любил и умел так работать, что рядом с ним нельзя было валять дурака. Как же они росли, как стали «командой»? Сначала, наверное, было ощущение хорошо выполненной работы, потом — гордость, а однажды они обнаружили, что высокие понятия — ответственность, долг — воплощены в их будничных делах. Тогда они поверили в себя. Не в этом ли духовный смысл любого дела?
ОКЕАН ВБЛИЗИ
Рассвет. Мы идем к группе. Черные корабли на востоке выглядят плоскими силуэтами, они точно врезаны в багровое небо. А на западе еще бродят ночные тени, там все мягко, все приглушено, над горизонтом тают голубоватые облака. Солнечные лучи все веселее бегут по волнам, на глухой темной зыби играют красноватые отблески зари.
Мы включаем подсветку приборов. Океан медленно наливается синим цветом, бледнеют заря и огни траулеров, к которым мы идем.
Впереди по курсу старенький СРТ с ободранными промысловой оснасткой бортами. Океан едва шевелится, а верхушки мачт этого суденышка описывают в небе широкие дуги. Траулер переваливается с борта на борт. Каково же ему в шторм? Зыбь, которой мы не ощущаем, таскает маленькое суденышко, раскачивает его, торкает носом в пологую волну.
На палубе СРТ никого нет.
— Спят мужики, — говорит Вася Черемухин. — Покувыркались ребята, потрясли сети…
С палубы СРТ «Монголия», должно быть, казалась плавучим дворцом. Я неожиданно подумал, что океан вблизи, а не с десятиметровой высоты ходового мостика видел за рейс лишь однажды, когда увязался с ребятами на танкер-водолей за овощами. Наш вельбот двигался рывками, преодолевая океан, с одышкой лез на волну, косо скользил по ее вершине, потом срывался вниз, падал, и небо тогда казалось далеким-далеким, как со дна колодца. Я сидел, крепко вцепившись в борт. Фыркал мотор, рядом ходили высокие волны, летели соленые брызги, и в ноздри бил холодный и сырой запах океана…
Тогда впервые зашевелилось во мне что-то похожее на страх.
СРТ прошел в миле от нас — невзрачный трудяга с помятыми бортами, маленький, неподатливый и стойкий, прошел, призывая нас к скромности.
«Романтика моря ютится теперь на рыбачьих шаландах», — говорит один из героев «Танкера «Дербент».
Если это было верно сорок лет назад, то что же теперь? Ведь даже у этого СРТ, этого замызганного «малыша», есть движок в четыреста лошадей, локатор, эхолот, магнитный компас… Где она теперь ютится, романтика-то?
УСТАЛОСТЬ
Над горизонтом восходит крупная звезда, и от нее на воду падает дрожащая дорожка. Это Сириус — «собачья звезда».
Приходит вечер и окрашивает знакомый океан в цвет усталости. Лица ребят на корме кажутся серыми; лебедки, тросы, палуба — тоже все серое, темное, ржавое, унылое…
Возвращаешься после вахты в каюту, присаживаешься к столу и чувствуешь, что ничего не можешь и главное — не хочешь делать, чувствуешь пустоту и равнодушие, почти тупость. Равнодушие и все растущую усталость, все растущую тоску по дому — вот что приносит пятый месяц плавания.
Я поднимаю голову и снова вижу в ночи столб голубоватого света — Сириус!
СНИМАЕМСЯ С ПРОМЫСЛА
Работа, работа, работа. В бесконечной смене вахт забываешься и уже ничего не видишь вокруг, а потом словно очнешься: покатые волны, глухой шум машины и голоса над океаном.
А однажды на вечерней вахте замечаешь, как рано начинает смеркаться, как незаметно подошла осень.
И наконец наступает день, когда, выйдя на палубу, ты вдруг чувствуешь: что-то здесь не так, что-то изменилось. И видишь снег на полубаке и крыле мостика. Море кажется от этого темнее.
Незнакомое зимнее море, а небо бледно-зеленое, облака тяжелые, воздух прозрачный, холодный и тоже зимний.
Мы снимаемся с промысла.
— «Монголия», «Бизон» говорит. Ответьте землякам.
— Добрый день, «Бизон».
