— Да не Лимпопо вовсе, другая у них там река… Я же сказал, госпиталь построили. Нет, не я автор. Да отстаньте! — Он вытащил из рыжего портфеля большую темную бутылку со множеством наклеек. — Вот лучше откройте.

Глеб сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на ребят. Ему было хорошо от тепла, усталости, шума голосов, от знакомых лиц — красных, пунцовых, счастливых. Он забыл о себе. Пришло ощущение, похожее на то, когда он летел по краю поля, ждал мяча, когда крикнул «Страус!», получил мяч и пробил — ощущение игры за команду. Да, что-то похожее на тот миг, но свободное от волнения и азарта, свежее и чистое, как запах снега из открытых дверей кафе.

Хрисанов читал с горящим лицом, крепко обхватив рюмку единственной рукой, — костистая, хорошо разработанная, совсем не учительская пятерня. Рядом сидел Ярушин. Возбуждение еще не схлынуло с его лица, но сквозь него уже проступала усталость. Морщины, кожа какая-то серая и волосами стал не богат. Глеб смотрел на него, пытаясь вспомнить другого Ярушина — тихого мальчика в куртке из синей байки.

— Тогда майор спрашивает: «Кем же я все-таки являюсь по отношению к вам, товарищ солдат?», а Барсуков отвечает: «Современником».

Современником… Ну да, одно у нас с вами — наше время, наша школа… Бог помочь вам, друзья мои, отяжелевшие, начинающие катастрофически лысеть. Бог помочь!

Они не торопились, не рвались вспоминать, что-то вдруг само всплывало в их общей памяти, и все безошибочно чувствовали, стоило ли об этом говорить; а если не стоило, то коротко кивали и опускали глаза: знаем, было, о чем толковать.

Когда принесли кофе, все уже говорили через стол, наклонившись друг к другу, и тут поднялся бледный Усольцев.

— Погодите, — сказал он. — Вот один старый писатель… Так этот писатель в письме… — Усольцев глубоко вздохнул. — Вот что он написал: погодите, настанет день, позади у нас будет долгий путь, разлука, жизнь в разных мирах, неравная доля счастья, и все-таки у нас будет только одна душа, чтобы вдыхать развеявшийся аромат нашей юности… Вот так. Настанет день.

Он сел, сжал виски ладонями и вдруг заплакал.

— И в бурях, и в житейском горе, — повторял Глеб, шагая в гостиницу, — в чужом краю… Стоп! Ведь это же про нас, про нас с вами. В чужом краю, в пустынном море… Под какой волной проходит сейчас твоя субмарина, Алик Ракитин? — И потом шептал: — Не забывайте нашу школу, помогайте друг другу, любите… — И что-то уж совсем неожиданное говорил, не узнавая себя и удивляясь. — Живите, не уходите, не умирайте…

Отсюда, из застекленного скворечника КП, наш гарнизон как на ладони: казармы, площадь перед штабом, строевой плац… Знакомая картина. Улицы в городке короткие и просматриваются насквозь. На южной окраине — мастерские, на северной — склады, емкости с горючим, а вокруг — степь. Летное поле кое-где покрыто снегом, белесая, тронутая заморозками трава почти одного цвета с бетонкой. На горизонте маячат жиденькие деревца лесопосадок, к ним убегает бетонка, рябая от следов подгоревшей при посадке резины. Утро сегодня тихое, морозное. На стоянках с зачехленными самолетами людей не видно.

В дни больших полетов что бы ты ни делал, валялся ли с книжкой или гонял шары в клубе, ты ни на минуту не забываешь — гарнизон живет. К турбинам, скажем, ты привык и не слышишь их. Но вот выходишь из клуба и вдруг замечаешь, как дрожит и проседает под ногами земля: тяжелая машина пошла на взлет. В такие дни здесь все полно значения и смысла: любой дощатый домик, любой ящик на стоянке или огонь на крыше. А по воскресеньям наш городок посреди плоской степи кажется мне чем-то случайным и почти незнакомым. Смотришь на него как бы со стороны. Смотришь и думаешь: большой военный аэродром в степях. Так или примерно так написали недавно про нас в газете.

На нашей стоянке сегодня народ. Я опять ловлю себя на мысли, что называю своей стоянку, куда больше не прихожу. Полгода уже не бываю там, а все — наша, наши… Вот и диспетчер тоже: твои, говорит, прилетают. Бросил мимоходом, а мне вдруг ужасно тоскливо стало, пусто как-то, нехорошо…

Я очень обрадовался, когда встретил после завтрака Диденко. Он теперь штурман полка, а раньше летал с нами. Диденко прогуливал свою собаку.

— Как, — спрашиваю, — ваш дог?

А он мне:

— Доберман-пинчер.

— Вот как! А я…

Диденко меня не дослушал.

— Удивительное дело! — штурман оживился. — Они ведь злые, эти собаки. Решили даже бросить всю затею. Большая собака — большие хлопоты. «Возьмем кого-нибудь поменьше, — говорит жена, — поласковей». А тут отпуск, разъезды, новая квартира. Отправили Нюшку в деревню. Там она и жила все это время. Родители у Натальи — прекрасные люди. Патриархальная, знаете, такая чета: терпимые, мягкие, добрые… — Диденко помолчал. — Я ведь этого не знал, семьи. Все больше по детдомам мыкался, потом казарма… Привезли Нюшку — совсем другая собака. Да-а… Вчера листал книжку.

Ветеринары утверждают, что в поведении собаки отражается характер ее хозяев.

Нюшке не стоялось на месте, она все рвалась куда-то, натягивала поводок. Забавно: раньше все были Джеки, Рексы, Дианы, а теперь — Нюшка. У моего деда есть болонка, так ту вовсе Фёклой звать.

Мы потолковали о том, о сем, а потом я говорю:

— Хлызов прилетает.

— С чего вы взяли?

— Диспетчер сказал.

— Он же в понедельник должен был прилететь. Чего ему там не сидится?

— Выполнили задание.

Диденко посмотрел на меня.

— Я не о том. Хороший же город. День свободный, съездили бы на экскурсию…

— Хлызов звонил сегодня. Мы, говорит, здесь рядом, за Дунькиными овинами. Чего сидеть-то?

— Ай, Хлызов, Хлызов! — Диденко рассмеялся. — За Дунькиными овинами. Полторы тыщи верст!

Они летели, а мы говорили о них, о них думали на стоянке и на КП, их ждали. В столовой я слышал, как дежурный сказал повару: «Завтрак к десяти», а тот наклонился и заорал в низкое окно раздатки: «Расход на шестерых! Что? Да, да, наши».

С КП хорошо видно стоянку. Паша Иволгин в рабочей куртке что-то выговаривает механику. Тот мнется с ноги на ногу, изредка кивает. Долговязый солдат тащит тормозные колодки. Этого я не знаю, он пришел без меня. Возле аэродромного домика покуривают офицеры. Я услышал голоса и оглянулся. На КП поднимались командир полка и Диденко.

— А сам-то что? — насмешливо спрашивал командир. — Сидел бы дома.

— Я тут Нюшку прогуливал. — Диденко был как будто смущен. — Потом узнаю, Хлызов прилетает. Отчего, думаю, не зайти.

Я потихоньку ретировался. Какого дьявола, в самом деле, толкаться среди занятых людей.

Мне все равно куда было идти, и я двинулся поближе к стоянке. Если бы вы отправились со мной, то обязательно обратили бы внимание на самолетик с капотом канареечного цвета и белыми цифрами «07» на борту. Впрочем, вы и без меня заметили бы его. Очень уж убого выглядел он на фоне огромных серебристых машин.

Про этот самолетик я как раз и собираюсь рассказать. Его прозвали «сверчком», но не в честь известного запечного насекомого, объяснил мне капитан Букин, а из-за сходства с серенькой птичкой, которая низко летает и чья песня напоминает стрекотание кузнечика.

Словом, ни дать, ни взять наш «07», когда он с резким дребезжанием и стрекотом выскакивает из-за деревьев и идет на посадку.

«Сверчок» приписан к отряду управления. После того, как его командир капитан Букин ушел в запас, машина сделалась бесхозной. На ней по очереди летали те, кто раньше служил в транспортной авиации или по роду службы сталкивался с подобными машинами.