Серега Зуев закончил школу поваров. Он шел в море впервые, и потому его могли взять только камбузником. В судовой роли камбузник стоит последним, но из этого не следует, что вклад его в общее дело ничтожен. (Ученые напрасно игнорируют заслуги поваров в развитии океанического плавания. Ведь не секрет, сколько экспедиций закончились неудачей из-за плохо налаженного питания.) Наш камбузник весь день в хлопотах. Он самый молодой на судне, но едва ли не самый озабоченный.

Я бужу Серегу ежедневно в пять утра (это обязанность рулевого). Он открывает глаза, взгляд его неподвижен и ничего не выражает. Потом в нем начинается работа. В сумраке каюты он словно заново открывает знакомый мир: серое пятно иллюминатора, тусклое свечение клеенки на столе, черные лопасти вентилятора. Серега глотает слюну, отбрасывает одеяло и включает над головой свет, сидит, вцепившись в бортик кровати. На его опухшем ото сна детском лице которое несколько портит тяжеловатый подбородок, выражение сосредоточенности и заботы. За спиной у Сереги, на переборке, обольстительно улыбается журнальная красавица — память о прежних хозяевах каюты. Глянец с красавицы местами сошел, однако губы ее по-прежнему алы, щеки пунцовы, а кожа бархатиста и нежна. Так я смотрю на них, на красавицу и камбузника, и, убедившись, что Серега окончательно проснулся, ухожу.

— Постой, — говорит он. — Рыба есть?

— Только что подняли трал.

Серега натягивает штаны. Сейчас он наберет корзину свежей рыбы для утренней ухи, нарубит костей для бульона, включит титан и поставит воду для компота. Пока закипает вода, он потрошит рыбу и старательно моет овощи.

Можно быть спокойным: печальная участь Френсиса Дрейка, скончавшегося от дизентерии, нас минует. В семь приходит повар и посылает Зуева в кладовую за продуктами. Работа на камбузе идет полным ходом: стучат ножи, гремят кастрюли, над плитой поднимается пар. Серега торопливо подметает камбуз. Сейчас здесь появится доктор.

После завтрака у Сереги часа полтора свободного времени. Потом надо готовить рыбу для вечерней ухи, опять бежать за продуктами, чистить картошку.

Серега с шеф-поваром Федюковым сидят перед ящиком с картошкой, в руках у них ножи.

— Мясо для филе не отбивать, — вещает Федюков. — К нему острый соус. И подать, подать… В этом вся штука.

Серега застывает с картофелиной в руке, ждет рецептов. Но Федюков задумывается, глаза его подергиваются туманной поволокой. Он вспоминает:

— Посуда у нас на линкоре была высший класс. Помню блюдо мейсенского фарфору: по краю золотишко, барышни там, пастушки с дудочками. И марка — синие мечи… Ну вот, уложил филейчик, а вокруг него картофель соломкой, свежие помидоры, брюссельскую капусту, спаржу…

Федюков берет картофелину, с тоской глядит на нее и бросает в ящик.

— Бризоль, — говорит он, подняв палец. — Бризоль из курицы по-одесски.

Серега глотает слюну.

— Белый египетский перец, — говорит Федюков.

— Белый! — как эхо повторяет Серега.

Федюков делал свой последний рейс и уходил на пенсию. Глядя на него, я начинал сомневаться в статистике, согласно которой самая высокая профессиональная смертность якобы наблюдается среди поваров, а уж потом идут журналисты, кинорежиссеры, альпинисты и т. д.

Наш кандидат в пенсионеры находился в расцвете сил и выглядел соответственно — гладкое чистое лицо, тугие щеки, яркие, презрительно оттопыренные губы. Да вот и зубы как будто все целы. Плавать бы да плавать. Но Федюков не уставал повторять, что ноги его больше не будет в тралфлоте, клял «этот чертов пароход», «эту чертову кухню» и бестолочь-помощников. Хотя «клял» — не то слово. Он лениво цедил слова, прикрыв тяжелые веки, а когда поднимал их, то вид у него всегда был удивленный, точно он хотел обнаружить вокруг себя толпу восхищенных слушателей и не обнаруживал. Когда-то Федюков служил на линкоре, готовил адмиралу и даже участвовал в одной (тут он переходил на шепот) «весьма серьезной полярной экспедиции». Нам он давал понять, что снисходит до нас единственно по необходимости.

Шеф-повара терзали воспоминания о блестящем прошлом, самолюбие его страдало. Из-за этого раздраженного самолюбия Федюков имел вид брезгливый и надменный: говорил нехотя, двигался вяло и смотрел со скукой. Нас он кормил кое-как. Правда, когда ему наскучивало валять дурака, кукситься и жаловаться на помощников, Федюков демонстрировал свои таланты.

В День рыбака он приготовил царский обед, но все испортил тем, что, разгуливая по столовой, заглядывал в глаза и с притворной скромностью спрашивал: «Ну как?»

Благодарного слушателя Федюков нашел в лице камбузника.

— …и потом соус. Бульончик, значит, туда отвар из трюфелей, вскипятил мадеру, мелко нарубил трюфели…

— Мадера, — обмирает Серега. На его детском лице полыхает отсвет красивой жизни шеф-повара Федюкова.

После ужина, надраив до блеска кастрюли и вымыв камбуз, Серега возвращался в каюту. В изголовье его кровати вместе со спасательным пробковым поясом валялся том шекспировских хроник. Зуев, если он не потрошил рыбу и не пропадал на камбузе, в свободное время читал Шекспира. Это была замечательная картина.

Тут надо сказать, что Серега, по примеру некоторых моряков, перестал бриться и начал заботливо холить свою бороденку. Борода росла плохо, зато бакенбарды вились на диво.

Как-то лежа на кровати и теребя курчавые бакенбарды, Серега вслух читал «Генриха IV», ту сцену, где разговаривают деревенские судьи Шеллоу и Сайленс, и первый рассказывает, как он учился в колледже и перечисляет своих бывших однокашников. Заметив, с каким мучением Серега продирается сквозь чащу английских имен, я посоветовал ему заглянуть в примечания. Полистав книгу, он обнаружил, что Дойт — значит грошик, Скуил — пискун, Стокфиш — вяленая треска. Серегу это развеселило. Оказывается, он и сам думал, что имена эти значащие. Поэтому когда он не мог уловить смысл пикантного разговора трактирщицы с полицейским о дюжине подушек, он уже знал, что делать. Авторы комментариев его просветили. Серега был в восторге. Он перестал читать Шекспира и обратился к примечаниям в конце книги. Таким образом я получил возможность убедиться в справедливости чеховской сентенции, что не Шекспир главное, а примечания к нему.

Не знаю, дочитал ли Серега хроники. По-видимому, «Генрих IV» в достаточной мере удовлетворил его интерес к Шекспиру. В конце рейса я заметил у Сереги другую книгу. Это был «Охотничий минимум».

Сноровки Зуеву не хватало, моряком он был еще зеленым, вот и приходилось вертеться. Выручала Серегу молодость. Чтобы отдохнуть, времени ему требовалось самая малость. Когда после подвахты, разбитые, мы устало разбредались по каютам, Серега продолжал толкаться на палубе, заходил в рубку, приставал с бесконечными вопросами к штурманам. Его интересовало все: рыбы, птицы, чужие корабли, локаторы, машины. Он подолгу вертелся на ходовом мостике, и моряки стали звать его «дублером капитана». Серега собрал большую коллекцию морских звезд и раковин, сделал несколько чучел из омаров, а однажды притащил в каюту акулу-катран. Он собирался вскрыть ее и посмотреть, что там у этой твари внутри.

Однажды мы стояли у базы «Рыбный Мурман», Я вышел покурить на палубу и увидел Зуева. Он возвращался с базы веселый, нагруженный пакетами и свертками. Точно коробейник, он развернул свои покупки и пригласил меня полюбоваться ими. Я порадовался вместе с Серегой, но заметил, что свитер, пожалуй, немного старомоден.

— Зато теплый, — сказал Серега. — Отцу в самую лору будет.

Себе он ничего не купил. Два красивых спортивных костюма предназначались младшим, не то братьям, не то сестрам.

— Это малышам, — сказал Серега.

Малышам!

Сам-то он был кем со своим вечно открытым от удивления ртом? В море взрослеют рано.

Выло тихо, садилось солнце, ровно стучала машина. У нас на траверзе шли два траулера. Они тянули свои тралы в золотой закатной пыли сосредоточенно, словно в глубокой задумчивости. Знакомая картина. Ничего примечательного в ней не было, но я почему-то подумал: вот и прошли три с половиной месяца, впереди еще один, тридцать дней, несколько десятков тралений, спуск-подъем, вахта-подвахта, работа…