В этот раз она о клубнике совсем забыла. Они весело болтали, вернее, говорила Люся. Неля не замечала, как бежали навстречу маленькие домики, фруктовые деревья, полустанки – заворожено смотрела на Лихареву. Не замечала она и огромного мужчины, сидящего напротив. В народе таких называют «амбалами». Это уже потом Люся ей сказала, что он «угрюмо взирал» на банку с ягодами, стоящую на коленях девочки. Прежде, чем Неля увидела заполнявшиеся неестественной белизной глаза, она услышала его почти визгливый голос. Он наклонился к ее лицу и его черновато-коричневые, прокуренные зубы, чуть ли не касались ее носа.

– На все у пархатых денег хватает! И зубы золотые, и ковры, и клубника – все у них. Гляди-ка, огромную банку тащит. Жрать будет – не подавится. Что хочешь – могут купить. Все они – торгаши и воры. И ничто этих жидов не берет. Сколько их не уничтожают, а они все, плодятся, суки!

Какое-то мгновение его слова отскакивали от Нели, не оседая в голове. В вагоне уже кто-то проговорил, что «от жидов нет спасу». А девочка никак не могла понять, что хочет этот здоровяк с красным в синих прожилках лицом, с глазами навыкате, которые прямо смотрели на нее. А «амбал» разорялся все громче и громче.

– Теперь эти душегубы во врачи подались, скольких же людей загубили, твари, небось, папаша сейчас наших вождей травит. И ведь все, как один бздуны, гадят нам втихую, исподтишка.

Ох, если бы он не сказал о еврейской трусости, Неля еще может, и сидела, не обращая на него внимания. Но вдруг она осознала – ее считают виноватой в том, чего не совершала. Да еще унижают не только перед всеми, а именно перед ней, перед Люсей.

– Ну, погоди ж, ты рыло дерьмовое. – Неля вошла в свой образ подворотней шпаны, простодушно, но в то же время с наглостью уставилась на мужика и даже улыбнулась. Потом негромко, очень четко, цедя сквозь зубы, чуть ли не выплевывая каждое слово, бросила ему в лицо.

– Ну, ты, мордоворот, харя е… Хавальник-то прикрой. Смотри, не то гнилушки свои растеряешь.

Какие-то доли минуты он оставался с отвисшей челюстью, в бычачьей тупости крутил шеей, будто ему что-то мешало. До него, видно, никак не доходило, что эта тирада – хамская, нецензурная была только что произнесена ни каким-нибудь пьяницей, а вполне чистеньким еврейским заморышем, с длинным носом. И тут, его словно «шарахнуло» молнией. Он просветлел разумом. Очухался, медленно пристав, выбил из рук Нели банку с ягодами. Люся, буквально, схватила ее на лету, но часть ягод все-таки высыпалась на пол. Давя со злостью клубнику, собранными гармошкой кирзовыми сапогами, заломил ей руку за спину и выволок в проход.

– Ах, ты жидовня! Ах, ты жидовня! Давить и уничтожать, давить и уничтожать надо – только и выговаривал он.

Давить и уничтожать! Не замечаешь, как кожа посинела и покрылась пупырышками, схваченная ознобом. Кровь бешено стучит в виски. Упругость нити, держащей сердце, ослабевает. Нить утончается. Еще мгновение и она оборвется. Сердце упадет и разобьется. Мгновение длится целую вечность. Зрачки расширяются. Движения связаны. Страх, страх владеет тобой. И только дерзость может спасти, вывести из этого состояния. Неля брыкается, упирается ногами в пол, но его рука все тащит и тащит ее по проходу, а она в каком-то безумии продолжает материться на весь вагон. Слышит крик, она не сразу узнает Люсин голос. Одно слово «папка» доносится до ее ушей. Краем глаза видит, Лихарева повисла на нем и опять слово «папка». Она не помнит, как оказалась сидящей в тамбуре, почему Люська «тычет» ему в «харю» какую-то фотографию. Откуда здесь фотография? Она видит, как он бросает взгляд с фотографии на Люську и обратно. Вокруг них народ. Фотография пошла по рукам и все, как один, у кого побывал снимок, глядя на него, потом обязательно смотрят на Лихареву.

А колеса стучат и стучат. Неля продолжает сидеть в тамбуре. Ее ноги-палки торчат из-под задранного подола платья. Тут Люся, забрав фото у тетки с перегидрольными волосами, подошла к ней, помогла встать, отряхнула и повела к лавке. Неля слышит голос Лихаревой: «ее отец работает в органах».

– Зачем она врет, – проносится в голове Нели. Она слышит скрип двери. Не захлопнутая, она, то открывается, то закрывается и Неля с ужасом понимает, что еще немного и «этот» сбросил бы ее с поезда, и никто бы слова не сказал.

Вдруг он положил руку на плечо девочки и с недоверием, смотря в ее глаза, произнес.

– Не знаю чевой-то сразу в толк не взял. Жидовня такой быть не может. Нос не тот, не наш. И вся какая-то не наша. Не настоящая. – Он опять окинул ее взглядом, – ну прямо, куда ни глянь – сплошь жидовня.

Когда Люся с Нелей вышли на станции, Неля спросила подругу:

– Зачем ты соврала, что у меня отец работает в органах? У меня его нет.

– Пусть боятся. Надо, чтобы тебя боялись. Видела, что было в поезде?

– Да. А что за фотографию ты показывала? Откуда она вообще взялась?

Люся вынула из маленькой сумочки-кошелька, висевшей у нее через плечо, фотографию и протянула Неле. – Я никогда с ней не расстаюсь, даже сплю с ней.

Увидев снимок, Неля просто обомлела. Ей опять стало страшно. Страшно от той недосягаемости, от высоты положения. От одной мысли об этом – замирает душа.

Радостно улыбающаяся Лихарева была снята крупным планом на какой-то даче вместе с отцом в генеральской форме, обнимающим ее за плечи и… Лаврентием Павловичем Берия.

Да, членов правительства все знали в лицо. Ни раз, видно, руки мужика на демонстрациях держали древко с портретом человека в пенсне. Наверное, поэтому «амбал» так оценивающе присматривался к Неле. Что же на самом деле представляет собой эта носатая, коли ее, защищает такая девочка. Что же за штучка эта худоба, так сбивающая «с панталыку», что можно и беды не обобраться. Вот почему, он выпустил Нелю из рук, и напоследок еще раз упомянул про жидовню, которая может «навлечь беду на носатых таких, как она».

Через год, когда Лихарева не только не спала с этой фотографией, и не носила ее с собой ежедневно, Неля спросила – почему она решила с ней дружить и почему надумала защищать ее в поезде?

– Я с самого раннего детства, – ответила Люся, – знала, что каждый человек должен кого-то бояться. Я видела, как одни остерегались других, сама к некоторым относилась со страхом. Видела, как уважение и доверие к какому-нибудь человеку, определенными людьми принималось за боязнь и они уже испытывали только это чувство. Наблюдала, как многие дрожали перед отцом. Может – быть, кто-то его и уважал, но делал с таким подобострастием, что грань между боязнью и уважением стиралась. Неожиданно я попадаю в обычную школу, где многие девочки предлагают мне свою дружбу. Не знаю, почему родители определили меня в такую школу. Я начинаю дружить то с одной, то с другой. Но ничего не получается. Все что-то от меня ждут, ждут чего-то невероятного. Но его нет. Я вижу в классе девчонку: учится она неважно, ее не сторонятся, но никто и не приближает, да и сама она ни к кому не стремится. Знаю, что еврейка, а евреи всегда отличники и тихони. Здесь все наоборот. В школу приходит в синяках. Однажды услышала, как она еле слышно обругала пионервожатую такими словами, которых раньше не знала. Дома спросила: «что это значит?» Ответили, чтобы я так больше не выражалась. Так говорят ничтожные люди. Стали допытываться – от кого я подхватила ругательства. Не знаю, почему соврала. Сказала, что услышала на улице. Ты мне нравилась своей независимостью. Очень часто говорят, что тянет к своей противоположности – хорошее к плохому и наоборот.

К тому времени, я все о тебе выспросила у одноклассниц. Знала, что отца нет, живешь с матерью и бабушкой и самое главное – твой дядя работает в том же месте, где и папа. Это очень облегчало дело. Да и мама была не против нашей дружбы, когда я ей рассказала о тебе. Она даже упомянула, что давно знала хороших евреев. Еще в начале тридцатых годов маму, почти девчонкой, спасла еврейская семья от голодной смерти. Тогда она поклялась Богу, что, если когда-нибудь ее помощь будет нужна евреям, она обязательно отблагодарит за спасение. Хотя мама никогда не верила в Бога, но тут представилась довольно простая возможность выполнения клятвы. Не мешать, не мешать нам, дружить. Вероятно, считала – такое отношение к евреям помогает. Создает благопристойное мнение о вашей семье. Еврейская девочка ходит в дом генерала. Тем более ее задача упрощалась – ты была почти из того же круга, что и я. Когда же началось дело с врачами, мама тебя очень жалела, говорила, что не все евреи шпионы и убийцы. Говорила, что из такой девочки, как ты, убийца не вырастет. Что ты очень верна и предана своей стране, что очень любишь ее. Почему она тогда так думала – не знаю, но мне было этого достаточно, чтобы однажды пригласить тебя домой. Все время мама хотела тебя опекать. Почему? Не знаю. К другим евреям относилась более чем спокойно. И что с ними происходило, ее не волновало.