Странно, я лишь теперь вдруг подумал, что ведь это та самая аудитория, где я отыскал Машу после конференции по педпрактике, после ее стычки с Вероникой Георгиевной Тихоплав,— она сидела на подоконнике и плакала. А потом сюда ворвался Сашка Коломийцев и заорал: «Сизионов приехал!»— и была торжественная встреча, и знаменитый банкет, с которого все началось...
И вот мы в той же аудитории, такие же сумерки, доска зияет черным провалом, только на подоконнике, там, где сидела прежде Маша, сутулится Полковник, упершись локтями в колени и зажигая сигарету за сигаретой, а Маша сидит у преподавательского стола, сбоку, стиснув ручку портфеля, сосредоточенная на чем-то своем, всех слушая и никого не слыша...
— Что же,— сказал я, повернувшись спиной к Олегу,— вот мы и нашли выход. Отличный выход. Вполне безопасный выход. По крайней мере — для нас. Ну, а как быть с Сосновским?
— По-моему, мы и говорим о Сосновском,— сказал Олег.
— По-твоему,— сказал я.
— Черт! — внезапно взорвался Сергей. Он вскочил, с грохотом отшвырнув стул.— Черт! Но ведь не могли же его так, ни за что ни про что...
— Это Гошин,— отозвался Дима глухо.— Рубите мне правую руку, если это не Гошин, вот что я вам скажу.
— А хоть и Гошин,— все равно, должно же что-то быть!.. Ведь не кого-то другого, а его, именно его...
Голос у Сергея был громкий, но какой-то потерянный, совсем не таким голосом рассказывал он, как они ходили в редакцию.
— Почему же — ни за что ни про что, — сказал я очень спокойно. Я все время вышагивал от окна к двери, от двери к окну, но тут я замедлил шаги и стал приближаться к Сергею.— Почему же вдруг — ни за что, ни про что? А безыдейные лекции, а тлетворное влияние на молодежь, а подвергнутый острой принципиальной критике порочный сборник, а разоблаченные в «Уроках Бориса
Александровича» взгляды, которые чужды и так далее... Просто удивительно, какой ты до сих пор был не бдительным человек, Караваев!
— А ты не смейся!— крикнул он.— Ты газеты читаешь?..— Теперь мы стояли совсем рядом, и глаза его были совсем близко — большие, круглые.
— Ага,— сказал я еще спокойнее и совершенно четко представил, как в следующую секунду ударю его,— ага, все мы иногда читаем газеты, ну, и что дальше?
— А то! А то, что и тем, в Москве, тоже верили!.. А они!.. А Гошин — секретарь партбюро, и он просто так не станет!..
Ладонь у него была железная, точнее — ребро ладони, Полковник рубанул ею, как металлической пластинкой, по моей руке. Я даже не заметил, когда он успел очутиться между мной и Сергеем. Я отошел к доске, зачем-то подул на руку и мне стало смешно.
— Ну? — сказал Полковник. Теперь он стоял на моем месте, так близко к Сергею, что лбы их, наверное, почти соприкасались.— Ну, а что ты еще скажешь?
Так они постояли, дыша друг другу в лицо, оба — плотные, коренастые, Полковник только чуть пошире в плечах, потом Сергей отступил и бухнулся на стул, а Полковник вернулся к окну и закурил новую сигарету.
— Ничего не поймешь...— виновато бормотнул Сергей.— Черт...
— Извини,— сказал я.
Все молчали.
Да, подумал я, сунуть Сереге в морду — это ты можешь, Сереге, который собирал подписи, бегал в редакцию и все-таки пытался что-то сделать... Ну, а что ты еще можешь?
По коридору затопали, потом кто-то торкнулся в дверь, которую мы заложили изнутри стулом.
— Закрыто,— разочарованно произнес ломкий басок.
— Там уже кто-то есть,— отозвался девичий голос.
— Никого здесь нет, просто закрыто,— упрямо возразил басок, но на всякий случай крикнул в замочную скважину:— Счастливо оставаться, голуби!
Шаги весело простучали дальше,
— Слушайте,— сказала Маша, не поднимая головы,— почему вы молчите?
Это были ее первые слова за весь вечер.
— Надо куда-то идти, что-то делать, ну что же мы, так и будем тут сидеть?..
— Куда?— спросил я.
— Не знаю.— Голос ее звучал совсем тихо,— Но вы же сами предлагали: можно обратиться в горком, в обком. Написать в Москву, наконец. Я знаю, так делают. Ведь нам ничего не нужно, кроме справедливости...
— Это не так уж мало,— сказал Олег.— Хочешь звать, что скажут в любом месте? А знаете ли вы, за кого заступаетесь? И почему мы вам обязаны верить? Кто вы такие, чтобы вам верить?
— Люди,— сказала Маша,— Если нам не поверят, пусть спросят других.
— Других? — сказал Олег.— Мы все уже видели этих «других». На кафедре.
Все мы помнили кафедру, он мог бы и не напоминать.
— Тогда прямо туда... К тем, которые его арестовали. Пойдем и расскажем все, что знаем о Борисе Александровиче...
— Туда без особого приглашения не ходят,— сказав Олег.
— А мы пойдем!— сказала Маша с ожесточением и подняла голову. В темноте я плохо видел ее лицо, но голос ее так вздрогнул, что я почувствовал, как ненавидела она в этот момент — не только Олега, а всех нас.— Я знаю, вы думаете, я девчонка, глупая девчонка, и ничего не понимаю! Ну хорошо, пускай вы правы, но вы-то сами? Вы?..
Теперь в ней снова проблеснуло что-то от прежней Машеньки, и я вдруг подумал: все решает стечение обстоятельств, но разве мы знаем все обстоятельства? Мы хотим все предугадать заранее, но на тысячу предвидимых обстоятельств всегда есть хоть одна случайность, и она может все решить!
— Нужно не рассчитывать,— сказал я,— нужно действовать. Просто действовать — и все.
— Да,— сказала Маша,— это самое ужасное — человек тонет, а мы стоим на берегу и рассуждаем.
— Да,— сказал Полковник, и сигарета ярко вспыхнула у него в руке.— Броситься в воду — это проще всего. Только надо еще и уметь плавать. А то и сам потонешь, и человека не спасешь.
— Что же тогда делать?
— Искать лодку...
— А если он утонет, пока мы будем искать?
Я ждал, что скажет Дима. Он молчал. Он соглашался с Полковником. И Сергей — тоже.
— Батов прав,— сказал Олег, тщательно пряча торжество.— Распутать тут что-нибудь вряд ли можно, а самим запутаться...
— Не в том дело, — с досадой оборвал его Полковник.
Но я подумал, что дело-то именно в этом.
Глядя на Полковника, на его небольшую, плотную,
ссутулившуюся на низком подоконнике фигуру, на темное в сумерках лицо, я подумал, что все наши планы, все наши нереальные, наивные, неудачливые проекты — во-все не так уж нереальны и наивны, и что дело вовсе не в этом.
Я подумал, что вот передо мной сидит на подоконники наш Полковник, наш Батов, а где-то в деревне живет его семья,— жена, сынишка,— что на каникулы и в праздники он обязательно уезжает к ним хотя бы на день, на два, и возвращается посвежевший, радостный; он вынимает из своего старого вещмешка пирог с картошкой или кусок розоватого, присыпанного крупной серой солью сала, и себе отрезает маленький ломтик, и пока мы жуем, лежит на койке, курит, задумчиво глядит в потолок своим единственным глазом и улыбается чему-то. Я подумал о том, как мерз он в окопах, валялся по госпиталям, как потом, вернувшись домой, мотался по болотистым дорогим на «козлике», на попутных — вряд ли у секретаря райкома комсомола был «козлик»,— и теперь, уже отяжелевшим, негибким умом упрямо врубается в греческую мифологию, вязнет в топях синтаксиса — и ему ставят на экзаменах пятерки, хотя, честно говоря, он не дотягивает, но ему ставят, и никто из студентов не считает это несправедливым.
Я подумал обо всем этом и о том, что через год, когда Патов кончит учительский институт, он вернется к своим, вернется с дипломом, и будет ходить с сынишкой на рыбалку, учить детей в школе, радоваться, что никуда больше не надо уходить от жены — и вот тогда-то и начнется — так ему кажется — настоящая, столько жданная, обетованная жизнь.
Но теперь надо поставить ее на карту. Все поставить на карту, пойти на риск. На такой риск, который может все перечеркнуть, раздавить. И как раз тогда, когда все риски уже, вроде, позади, а дальше все ясно, устойчиво и просто.
Думая о Полковнике, я попутно думал и о Димке, о его матери, о его планах, о его ненаписанных статьях; о Сергее, который бегает среди ночи на кухню и, мусоля карандаш, стоит там, вслушиваясь в зарождающиеся толчками отдающиеся в сердце слова...
