– Нет, – молит Мэй, и в ее темных глазах плещется отчаяние, – не вмешивайтесь. Это не наше дело.
– Четыре человека. Вдвоем мы справимся. – Нежная ручка Алисы касается моей руки. – На счет «три».
Мне ненавистно и отвратительно то, что творят Братья. Я не стану терзаться муками совести, если вторгнусь в их память. Но Алиса куда увереннее в себе, чем я. Я никогда не пыталась заколдовать больше чем одного человека зараз, и уж, конечно, не применяла ментальную магию к детям. А вдруг что-то пойдет не так, и мы навсегда искалечим разум Генри?
Я выдергиваю руку:
– Нет. Слишком рискованно.
Момент упущен. Хелмсли уже связывает запястья Лавинии шероховатой веревкой.
– Наши труды никогда не прекращаются, сестры. Сожалею, что вам пришлось присутствовать при такой сцене, – говорит О’Ши, хотя очевидно, что он наслаждается наличием свидетелей. Потом он делает жест в сторону кухонного стола, на котором лежат свежий хлеб и овощи. – Наверно, вы захотите отнести все это нуждающимся? Незачем добру пропадать.
– Да, сэр. – Алиса поднимает с пола корзину и начинает складывать в нее продукты.
Мэй делает шаг к брату О’Ши:
– Сэр, а как быть с детьми?
О’Ши пожимает плечами, и меня передергивает от его равнодушия.
– Если за ними некому присмотреть, отправим их в сиротский приют.
– Может быть, соседка… – предлагаю я.
Это самое малое, что я могу сделать. Надеюсь, соседка согласится забрать детей. Все-таки нелегко прокормить два лишних рта. Если Лавинию отправят на каторжные работы в плавучую тюрьму, она через несколько лет вернется домой – если, конечно, тяжелый труд и болезни не сведут ее в могилу. А вот если она окажется в Харвудской богадельне, на волю ей уже не выйти. Тогда она никогда больше не увидит своих детей.
– Миссис Папандопулос, через две двери, – быстро говорит Лавиния. – Генри, иди с сестрой Катериной. Не расстраивайся. Я скоро вернусь. – Гладя Генри по каштановым волосам, она дарит ему улыбку, но ее голос делается ломким от лжи. – Я люблю тебя.
– Хватит мешкать. – Хелмсли отрывает Лавинию от сына и тащит за дверь.
Я слышу, как она спотыкается на ступеньках, и у меня перехватывает дыхание. Может, я должна была помешать этому? Неужели я становлюсь такой же жестокой и трусливой, как Братья?
– Поди сюда, Генри, – тянется к мальчику Мэй, но тот стремительно проносится мимо нее.
– Мама! Вернись!
Он несется за Лавинией, как маленький рыдающий лев. Мэй бросается за ним, и я тоже бегу следом, кляня в душе ступеньки и собственные сапожки на каблуках.
На улице Генри догоняет мать и зарывается лицом в ее юбку. Вокруг уже собралась разношерстная толпа, в основном состоящая из испанских и китайских парней, которые играли в стикбол[1] на близлежащем пустыре. Над нашими головами шевелятся занавески; интересно, кто из этих любопытных соседей донес на Лавинию?
– Не забирайте мою маму! – умоляет Генри.
– Разве вы не видите, что он испугался? Позвольте мне как следует с ним попрощаться, – просит Лавиния и тянется к сыну связанными руками.
Худое лицо О’Ши сурово и неподвижно.
– Ему будет лучше без такой матери, как вы.
Хелмсли пихает Лавинию к экипажу, она спотыкается и падает на тротуар, превращаясь в груду черных юбок и белокурых волос.
– Уведите мальчика в дом, – приказывает нам О’Ши, в его светлых глазах лед.
– Мама! – Генри кричит и бьется в руках Мэй, которая пытается удержать его.
Я вижу, как возбуждены стоящие вокруг парни, слышу их ворчание и съеживаюсь, вспоминая, как арестовывали Бренну Эллиот, и как зеваки кричали «ведьма» и швыряли в нее камнями.
Какой-то высокий парень размахивается, и я едва сдерживаю крик. Камень попадает О’Ши между лопатками, тот поворачивается и пристально смотрит на парней, а я, пряча улыбку, сморю на Мэй.
Я никогда раньше не видела, чтобы кто-то рискнул выступить против Братьев. Это просто замечательно! Конечно, это еще и глупо, парни рискуют, но все-таки не так сильно, как рисковали бы на их месте девушки.
Тем временем в воздух взлетают все новые камни; сопровождаемые сердитыми криками на иностранных языках, они бьют О’Ши и Хелмсли по плечам и спинам. О’Ши неуклюже уворачивается и пытается что-то говорить об уважении, но потом сдается и устремляется к экипажу, демонстрируя свою трусливую сущность. Хелмсли рывком поднимает Лавинию на ноги и тащит за собой по тротуару.
Мэй нагибается к Генри, и камень задевает ее голову. Она что-то кричит парням по-китайски. Я бросаюсь вперед и хватаю Генри за воротник. Мальчик прячет заплаканное лицо в моей юбке, а тем временем экипаж Братьев, грохоча, увозит прочь его мать. Парни, как по команде, перестают швырять камни, их бунт стихает так же внезапно, как начался. Толпа расходится, занавески на окнах перестают шевелиться. Все закончилось – для всех, кроме Лавинии Андерсон. Ее кошмар только начинается.
– С тобой все в порядке? – спрашиваю я Мэй.
Струйка крови стекает с ее виска на щеку.
– Конечно. Просто у кого-то из них кривые руки. – Мэй шутит, но выглядит она при этом неважно.
– Помоги Мэй, а я отведу обратно Генри и заберу наши корзины, – говорит, возникая у меня за спиной, Алиса. – Миссис Папандопулос слышала шум, так что она сейчас с малышкой.
Наш кучер, Роберт ван Бурен, бежит к нам по улице с газетой под мышкой. Он из числа тех немногих, кто знает об истинной сущности Сестричества: его дочь Вайолет – ученица нашей монастырской школы.
– Я заметил этот дебош, только когда вышел из магазина на углу. Простите, мисс Чжан. Сейчас я отвезу вас домой, – говорит он, подсаживая Мэй в карету.
– Все так плохо? – Мэй наклоняет ко мне голову и, покачнувшись, опускается на кожаное сиденье. При виде трехдюймовой царапины на ее виске я нервно сглатываю:
– Нет. Сестра София быстро тебя починит, будешь как новенькая. – Черной атласной перчаткой я стираю кровавый потек с ее круглой щеки.
Как жаль, что Мэй не может себя вылечить! Вообще-то целительство – ее основная специализация; она – одна из трех учениц сестры Софии, которые уже ухаживают за больными в Харвудской и Ричмондской больницах. Проведя в монастыре шесть недель, я узнала, что многие ведьмы имеют врожденные способности, сродство к какому-нибудь определенному виду волшебства, например к иллюзиям, чарам перемещения, целительству или изменению памяти. Это еще одна часть нашей истории, о которой покойная мама не позаботилась рассказать мне перед смертью.
Мэй закрывает глаза.
– А может быть, ты меня полечишь? – слабым голосом спрашивает она.
– Я? Да я едва-едва головную боль снять могу, – протестую я.
Мэй открывает темные глаза и улыбается.
– Я в тебя верю, Кейт.
Вот уж совершенно непонятно почему, я-то в себя ни на грош не верю. Но внутри меня словно что-то щелкает. С каких это пор я стала колебаться, вместо того чтобы прийти на помощь? Мэй стала мне хорошей подругой. И самое малое, что я могу для нее сделать, – это попытаться избавить ее от обморока в луже собственной крови.
– Ладно, я попробую.
Я наклоняюсь к Мэй через проход и нежно беру ее руки в свои. Целительство отличается от других видов колдовства, и для него необходим физический контакт. Я тянусь к магическим нитям, которые гнездятся в моей груди, пронизывают все тело, вплетаются в нервы и мышцы. Я бы хотела, чтоб этих нитей не было, я хотела бы не быть ведьмой. Но я – ведьма, во мне живет магия, и раз уж я не могу от нее избавиться, то должна постараться использовать ее для благих дел.
Я думаю о том, как добра Мэй, как она всегда готова предложить свою помощь. Как бы мне хотелось сейчас избавить ее от этой боли! Только бы я смогла… Моя магия вздымается во мне, могучая, как океанская волна, теплая, как горячая ванна. Она с неожиданной силой изливается из кончиков моих пальцев, оставив меня почти недвижимой и бездыханной. Она – сильная. И грозная.
– Ox, – выдыхает Мэй и поворачивает голову, чтоб я могла увидеть: ее черные волосы все еще спутанны и окровавленны, но рана исчезла. Без следа.
