Браун не мог не возражать Дугласу, только аргументов у него еще не хватало. Дуглас парировал сравнительно легко.

— Браун, рабовладельцы преследуют беглецов с овчарками. Вы когда-нибудь видели, как такой пес кидается на человека?

Этого Браун не видел.

— Плантаторы, чтобы сохранить собственность, будут продавать своих негров вниз по реке.

— Ну что же, и это неплохо, опять же мы окажемся нападающими, ведь мы насильственно отодвинем границы рабовладения.

Дуглас вздыхает. Он младше собеседника на семнадцать лет, но чувствует себя старшим, будто он скептик, поучающий юношу-энтузиаста. Может быть, старит двухвековой мучительный исторический опыт — опыт предков-рабов?

— На какие же реальные результаты вы рассчитываете? Добьемся ли мы успеха оттуда, из горных убежищ?

— А что такое «результат»? Что такое «успех», когда речь идет о свободе? Каковы результаты, каковы успехи аболиционистов?

— Вот посмотрите: «Бороться с рабством во всех его формах и проявлениях, выдвигать проекты раскрепощения негритянского народа, требовать единого мерила общественной морали для всех, способствовать нравственному и интеллектуальному прогрессу негритянского народа и ускорить день освобождения из неволи трех миллионов наших сограждан…»

Это из первого номера газеты «Северная звезда», которую Дуглас только что начал издавать.

Единое мерило общественной морали — у Брауна оно, видно, в крови — единое для всех. Но сколько таких белых в огромной Америке?

— Вот мое главное дело, вот во что я верю. Убеждать, разъяснять, воспитывать, готовить к освобождению от рабства умы и души. Чем больше мы сегодня потратим чернил, тем меньше прольется завтра крови. Я прихожу в редакцию на Буффало-стрит, а там уже очередь негров за моей газетой… Значит — нужна. Пожалуй, у меня в жизни еще не было большей радости… Во всяком случае, Браун, проект ваш очень серьезен, над ним — думать и думать.

— Для этого я и позвал вас.

Просидели до трех часов ночи, обсуждали план, спорили. Часто отвлекались.

После этой встречи Дуглас написал в своей газете, что у него было частное интервью с Брауном, это «белый джентльмен, однако он сочувствует чернокожим людям и так глубоко заинтересован в нашем деле, будто его собственная душа пронизана железными шинами рабства…».

Идея освобождения негров стала для Брауна единственной и выше жизни — своей и чужой. Браун необыкновенно привлекал Дугласа и немного пугал. С первой же встречи он почувствовал не только общность, но и различия. Хозяин пока различий не замечал. Ему важно только одно: его план Дугласу понравился. С оговорками, с возражениями, но понравился. Это Браун слышит хорошо: понравился. А оговорки, а возражения слышит, конечно, но глухо, стряхивает, не остаются.

Негр-единомышленник — как он искал, как он ждал такого. Не забитого. Не угнетенного. Без ошибок Самбо. Гордого. Готового сражаться. Нашел.

Дугласу слова Брауна очень приятны, тешат тщеславие. Но он не совсем убежден, тот ли он, кого ищет Браун?

«Хозяин дома — похоже, что он станет и моим хозяином» — это поздние дугласовские слова, но нечто подобное он испытал уже тогда. А видел он Брауна не на трибуне, не во главе войска — дома. Где обычно люди расслабляются. Но он и дома выглядел так же, как и везде. Главнокомандующий. Может, Браун и прав.

Уезжая, Дуглас напряженно спрашивал себя: что, Браун не ценит жизни? Не случайно он за Гарнета: «Лучше всем нам погибнуть!» Все или ничего.

Нет, не так. Ценит. Но по-другому. Я — негр, я готов посвятить свою жизнь освобождению негров, а он готов умереть ради этого. Да я и не могу сказать, что каждый мой час отдан только борьбе. Сидел на станции и глаз не мог оторвать от стройных этих ножек, из-под длинной юбки только щиколотки и видны, но прелесть какая! Браун не стал бы смотреть. И даже рассказать ему про это я не могу. Ну конечно, мне тридцать, а ему сорок семь лет, стар уже, но он и десять лет тому назад не стал бы. Уверен, что не стал бы.

Сегодня он не мог вспоминать о прошлом. Сегодня судят товарищей — Кука, Коппока, Копленда, Грина.

С горечью глядят друг на друга, Стивенс понимает без слов. Не выходя из камеры, не поднимаясь с койки, они слышат каждый звук: вот те собрались, вот их вывели из тюрьмы, солнышко — подняли они головы вверх или нет? Их ведут по улице, толпа зевак, теперь уже не доносятся крики: «Линчевать!» Устыдились или просто устали? Жаль, что путь так короток, так близко от тюрьмы до зала суда.

Вчера еще он уговаривал в письме родных: «…я вполне бодр, моя чистая совесть свидетельствует, что жил-то я все-таки не зря… Я верю, что… моя кровь, моя смерть подтвердят правду господню и правду человека и будут неизмеримо больше содействовать успеху того Дела, которому я посвятил себя, чем все, ранее сделанное мною в жизни. И я прошу вас всех спокойно и кротко с этим смириться и ни в коей мере не чувствовать себя униженными…»

А сегодня не может сесть за стол, трудно отвечать на письма. И часы тянутся сегодня медленнее, чем за все эти недели. Ждет. Чего он ждет? Нет ведь никаких сомнений в том, что всех тоже приговорят к виселице. А все-таки…

Дверь открылась. Вошел Эвис.

— Не помешаю, капитан?

— Вы не можете мне помешать. Вы только помогаете.

— Мне давно хотелось сказать… Я ведь тоже считал вас врагом, посланцем дьявола. Да, говоря по чести, я и суд считаю справедливым, и, вы уж простите, приговор. Мы, виргинцы, не можем допустить, чтобы на нас нападали, чтобы подстрекали рабов, чтобы порядки наши опрокидывали. На этом Юг стоял и стоять будет века.

— У вас же нет рабов.

— Ну и что же, я все равно южанин. Но я пришел совсем про другое говорить. Я сам был в Харперс-Ферри. Вы лежали раненый, какой бой приняли, рядом — трупы сыновей, друзей, а губернатор и те, кто с ним, вас допрашивали. И всю вину на себя брали, всех выгораживали — только истинные джентльмены так поступают.

Они требовали ответа на вопрос: кто вас посылал, кто снабжал деньгами. А вы: «Меня послал Джон Браун, направленный рукою господа». Сейчас повторяю — и то мурашки по спине. Вот тут я впервые и понял, что вы за человек.

Одно жаль: оказалось, не все ваши стоили, чтобы их так защищать, вот Джон Кук товарищей назвал, признался. Вы из-за них не должны так горевать. И ведь как глупо Кук поступил, а чего добился? Сидит в камере, как и вы, и конец будет такой же. Думаете, достопочтенный мистер Хантер к нему лучше, чем к вам, относится? Ничего подобного.

— Спасибо за добрые слова, Эвис. Но мне тем более обидно: как вы не можете понять, что рабство — зло, грех, самое большое зло, самый большой грех.

— А мне вас странно слушать: такой умный, такой религиозный человек, какие письма вы пишете! Я читаю и удивляюсь: вот только что дал вам чистый лист бумаги, а возвращается ко мне будто книга или проповедь. Вы Библию знаете лучше всех, а не видите, что бог нарочно сделал: одни черные, другие белые, чтобы и неграмотный, и малый ребенок сразу же поняли, кто должен быть хозяином, а кто слугой. Тут и рассуждать нечего. Я неграм зла не причинял, я и животных люблю. Наши виргинские негры хорошие.

Браун ощутил тоскливое бессилие. Он всегда бывал рад Эвису, сегодня тронут неуклюжими попытками поддержать его, но как трудно слышать эти навязшие доводы, как заставить себя продолжать спор… Даже тогда, в арсенале, после поражения, среди трупов, и то было легче.

— Друг мой, но ведь негров тоже создал бог, им так же больно, как нам с вами, когда их бьют, мучают или, — он выглянул в окно, — когда их повесят за шею…

— Не надо.

— Не буду, не буду. Я-то как раз знаю и плохих негров. Среди них есть хорошие и очень хорошие, а есть плохие, есть и подлецы. Я даже написал об этом статью «Ошибки Самбо».

— Я думал, аболиционисты никогда не говорят «Самбо».

— А я говорю. Раз белого могу обругать, значит, и негра могу.