Николай Чернышевский говорил об Америке и о России. О защитниках и сторонниках невольничества в России, стоявшей перед своим шестьдесят первым годом. О Джоне Брауне и о себе.

Брауна предупредили, что его хочет видеть скульптор из Бостона.

— Кто-о?

— Его приведет ваш защитник Хилтон завтра в десять.

Когда больного чахоткой Паркера увозили в Италию лечиться — впрочем, нет, умирать, — один человек позавидовал Паркеру. Никому об этом не говорил, но все-таки завидовал. Молодой, уже известный скульптор Эдвин Брекет — ведь Паркер увидит творения Микеланджело.

Едва лишь Брекет узнал о Харперс-Ферри, перед ним явственно возник тот пластический образ Джона Брауна, который ему, Эдвину, предстояло создать. Он увидел его отчетливо, словно скульптура уже стояла законченная на каком-то пьедестале.

Брекет видел Брауна один раз на улице, капитан разговаривал с Паркером. В каждом его жесте, в повороте головы были сила и свобода. Брекет и раньше знал, кто такой Браун, слышал о Канзасе, но слова до него доходили гораздо хуже, чем жесты: ему надо было увидеть. В ноябре Эдвин, раньше не читавший газет, хватал их, жадно ловил каждую новость из Чарлстона. Он будет лепить Джона Брауна! Он не может не сделать этого. Только бы раздобыть денег на поездку в Виргинию.

— Это ты сумасшедший, а не Браун, — сказала ему мать. — Кто тебе даст на это деньги, тебя просто выгонят. Да еще застыдят. Человека казнь ждет, а ты…

Доктор Сэмюэль Хау встретил Эдвина очень холодно и отказался говорить о Брауне. Эдвин слышал, что Хау боялся преследований из-за связей с Брауном, и не зря. Но упустил это из виду.

Страх искажает не только лицо, фигуру тоже. Озолоти Брекета сейчас, он не стал бы лепить Хау.

Уже понимая, что надо уходить, Брекет все же невнятно пробормотал:

— Но это необходимо потомству…

Слово «потомство» для него — незаполненное. Один раз он обнял девушку, а она предпочла другого. Дик, конечно, красивее его, и танцует, и поет, ничего не скажешь. А обидно было очень. Нет сейчас у него девушки.

Потомство — дети, внуки — это у других так бывает. А у него в мастерской стоят торсы, только начатые работы — его потомство.

Сейчас он хотел работать, как никогда раньше. Руки беспокойно двигались. Скорее бы кончить эти пустые разговоры, снять мерки — и за резец.

Кто это рассказывал в доме у Паркера, что Браун перевез в Северную Эльбу камень, под которым покоились его предки? И о том, что дом расположен в котловине, гряда гор и рядом утес мрачный со странным названием «Белое лицо». Лучше бы, конечно, высекать Брауна прямо в такой скале. Но это уж совсем невозможно. Хоть бы в мастерской удалось.

От Хау Эдвин отправился к Уэнделлу Филипсу. Тот встретил просьбу враждебно.

— Молодой человек, Джон Браун в застенке, в цепях. Его друзья, его единомышленники только и думают о том, как вызволить его, как смягчить его участь, как продолжить великое его дело. Этому посвящены каждая мысль, каждый поступок, каждый доллар. А вы о пустяках. Да будь я миллионером, и то не дал бы вам денег. Вы молоды, здоровы, пришли бы со словами «хочу выручить Брауна», и я со шляпой пошел бы по Бостону. А вы…

Эдвин выскочил из дома, не попрощавшись. Мать говорила — застыдят.

Может, они и правы. Никому не объяснишь, кто сам не испытывал этого — бежать с утра в мастерскую и лепить, лепить, забыв все остальное. Только поймать поворот, только запечатлеть, только освободиться от наваждения.

Еще одна попытка — Стирнсы. Говорят, они не испугались.

Стирнс разговаривал с Брекетом сухо, но просьбу не отклонил.

— Такими делами занимается моя жена, приходите к ней завтра с утра.

Надежды, собственно, уже не оставалось, но Эдвин пошел к Мэри Стирнс.

— Я дам вам денег на поездку. Только имейте в виду — Браун откажется. Махнет рукой да и вас еще попрекнет: зачем занимаетесь пустяками? («Как Филипс!») Вы, если посмеете, возразите ему: «Но потомство должно знать, каким был прославленный капитан Браун». Он же скажет: «А что мне до потомства? У нас свои заботы. Отдайте деньги бедным неграм». И вот тут вам последний довод: «Эти деньги мне дала госпожа Стирнс. Она очень огорчится, если вы откажетесь».

Эдвин отправился в Чарлстон. Ему казалось, что все уладилось счастливо, теперь он близок к началу работы. Скорее бы.

Чарлстон был на осадном положении, и Брекета самого чуть не задержали, начали допрашивать — откуда он, зачем здесь. Выручил адвокат Хилтон, они были знакомы раньше. Хилтон добился разрешения посетить тюрьму, но повторил слова Мэри Стирнс: «По-моему, он откажется. Еще отругает вас и сошлется на заповедь «не сотвори себе кумира». Ну, посмотрим, до утра».

Эдвин плохо спал. Проснулся в гостинице, все чужое вокруг, нет, никуда я не пойду. Не хочу, не могу. И зачем я тревожил столько людей? Руки, ноги как ватные. Вернуться в Бостон и лежать. Так уже не раз бывало. Не двигаться. Настоящий художник все это время хоть наброски делал бы. А я просто бездарь. Эмма права, что ушла к Дику. Что я могу дать женщине? Пока отец был жив, надо бы мне выучиться на кузнеца или на механика…

Ни есть, ни спать, ни лепить — ничего не хотелось.

Деловитый Хилтон вошел, не постучавшись.

— Что же вы разлеживаетесь, мы опаздываем. Ведь пускают всего по два человека в день. Вы заняли место, а очередь большая. Всем хочется посмотреть на Брауна. Быстрее, быстрее, позавтракаете потом.

Эвис ведет Брекета в кирпичное здание. Разрешили не в саму камеру, а к двери. Человек склонил голову над книгой. Руки и ноги в оковах. Сколько раз Брекет слышал в Бостоне на проповедях, на собраниях «негры в цепях, рабы в цепях». Ему казалось, что он понимал тогда. Нет, не понимал. Вот сейчас, когда увидел, тогда дошло. Увидел. Теперь дотронуться руками. Человек в цепях. И какой человек — Джон Браун.

И мать, и Филипс — они были правы. Я подлец. Сбить эти цепи. Сейчас же, сию минуту разбить. Какая тут скульптура, когда Джон Браун в цепях. Я негодяй, раз не понимал этого раньше.

— Что вам угодно, молодой человек?

Вопрос, видимо, был повторен дважды. Брекет пролепетал: «Бюст… Паркер… помните, в Бостоне… Стирнс…»

Мэри Стирнс хорошо знала своего друга. Браун произнес именно те самые слова. Потрясенный Брекет осознал это после, а там лишь автоматически следовал ее советам. И когда Браун начал стыдить Эдвина, тот повторил: «Госпожа Стирнс очень огорчится…»

— Ладно, так и быть…

Эдвин сделал несколько рисунков. А потом начал измерять шею. Надо для будущего бюста. Через неделю на эту шею накинут пеньковую веревку. Подлец. Мать была права. К черту скульптуру! К черту искусство! Как помочь Старику? Шепнул на ухо:

— Что я могу для вас сделать?

— Сражаться против рабовладения.

Брекет не хотел сражаться. Брекет не умел сражаться. Он снимал мерки, а руки дрожали. У скульптора, как и у хирурга, не должны дрожать руки.

— Знаю, знаю, о чем вы думаете, молодой человек. Перестаньте дрожать. Передайте привет госпоже Стирнс.

Брекет не только снял мерки для скульптуры, он привез и план тюрьмы: надо пытаться спасать.

Вернувшись в Бостон, он заснул мертвым сном, и ему приснился бюст из серого камня. Кто-то накидывал на каменную шею веревку. Эдвин кричал: «Зачем вешать скульптуру!», на него не обращали внимания. «Перестаньте дрожать, молодой человек». Веревка не выдерживала тяжести, камень раскалывался на куски…

Он видел в тюрьме изможденное лицо, глубокие борозды морщин, видел старого, измученного человека; позади у него — разгром, кровопролитие, гибель друзей и сыновей. Впереди — виселица.

Брекет содрогался, представляя себе конвульсии страха, конвульсии тела потом, на виселице.

…И до тюрьмы это было ясно: Джон Браун к миру, к другим людям обращен острыми углами. С ним неловко, трудно, для многих — невозможно. Он ни во что не укладывается, он не обкатывается, не ищет компромиссов.