Но что хотел сказать он своим «мцырем-вурдалаком», я просто оставлю на рассмотрение читателям. Во всяком случае, познания Лермонтова в областях жизни скрываемой были обширные. У нас нет данных, был ли Лермонтов лично допущен в эзотерические круги высшего общества, но зато у нас есть его «Маскарад».

«Маскарад» Лермонтов писал так, чтобы его услышали и в России, и во Дворце, для бенефиса известнейшей актрисы того времени М. И. Валберховой (писал пьесу для нее и Пушкин). И, как не пытался протолкнуть «Маскарад» на сцену Лермонтов, вплоть до того, что в одной редакции сделал даже жену Арбенина виновной, Двор через цензуру сказал — «не надо». Потому что Лермонтов затронул уже не только свою личную судьбу, а связал ее и свое будущее с силами, выходящими за пределы Санкт-Петербурга.

Общее же место при исследовании «Маскарада», что из 10 картин пять Лермонтов уделяет показу «света» в разных ипостасях: на маскараде, в игорном доме и т. д. Интрига, начавшаяся на вечере, связана с князем Звездичем, которому Лермонтов дает уничижительную характеристику. А диалог Звездича с баронессой-маской говорит сам за себя: «Коль знаешь ты меня, скажи, кто я таков?.. Ты! Сделал много зла. — Невольно, может быть. Кто знает! Только мне известно, что женщин тебе не надобно любить!» Теперь эти невинные слова понятны, хотя, конечно, однозначных прототипов пьесы в жизни не было, они как бы сочетали лица и качества многих. Впрочем, мы узнаем, что мать Арбенина, Мария Дмитриевна «замучена светом».

«Маскарад» — это описание аристократического Санкт-Петербурга, где под личиной светскости скрывается порок и преступление. Безвинная, любящая женщина погибает от яда, невольно попав в интригу, где присутствует князь Звездич. Как будто ясно, что хотел сказать Лермонтов, но «Маскарад» не стал бы тем, чем он есть, если бы… не сам «маскарад». А почему название, собственно «Маскарад»? У Энгельгардов! Обычно он подаётся, как место, где бывали представители царской семьи, и это как бы накладывает на эти маскарады печать придворности. Но дело было как раз наоборот. И во времена Лермонтова знал каждый житель столицы, что Энгельгард получил право на проведение публичных маскарадов в 1829 г., и пользовался им до 1836 г. Там присутствовали и князья, и простые дворяне, царь и купцы. Николай как бы подавал пример своеобразного «хождения в народ»[93].

Существовали правила маскарада: дамы были в масках, мужчины — нет. Все были абсолютно равны («под маской все чины равны»), все говорили друг другу «ты». Когда неопытные чиновники или кто-либо кланялись Николаю, он даже не отвечал им, подчеркивая равенство со всеми. И это в официально строжайше регламентированной системе. Помимо известных смыслов названия «Маскарад» — ненастоящесть всего, мишура внешнего и т. д. Ассоциация более глубокого смысла у Лермонтова одна — такое равенство, причем искусственное, есть в России только в одном месте, в ложе, в эзотерическом братстве[94]. Маскарад как островок равенства в океане иерархии прямо и декларировал, что все на нем братья (для того и маска, чтобы уравнять сословия), хотя до времени Лермонтова в исторической практике попытка реальной ликвидации сословий была одна — Французская революция и гибель короля.

Все эти стороны «Маскарада» для посвященных лежали на поверхности, и попытки Лермонтова увидеть свою пьесу на сцене были обречены заранее. Но когда «чужой» вступает на эзотерическое поле, все изменяется, он не профан, он именно «чужой».

Мыслимый как часть биокосмического ритма, человек мистерий неизбежно мыслил себя соотнося с началом и концом чего-либо. Но эти ритмы входили в более широкую систему периодических очищений и возрождений. Еще М. Элиаде в своей книге «Космос и история» (М., 1987) писал: «Это предполагает два ряда церемоний: ежегодное изгнание демонов, болезней и грехов, а также ритуалы, связанные с новым годом (т. е. возрождение времени). Это изгнание может принимать форму ритуального выдворения человека, рассматриваемого в качестве материального носителя, с помощью которого пороки всех (всего общества, всего „света“ — можно здесь добавить) выносятся извне».

Чаще всего это символически происходило в коллективных собраниях, процессиях людей в масках, чему соответствует маскарад, карнавал, бал «культурных обществах». Когда же принято было решение об уже символическом, и именно Лермонтова, выдворении из жизни как очистительной (и заместительной) жертве? Во всяком случае, не в 1837 г.! После доноса на Лермонтова за стихи на смерть Пушкина, царь даже хотел освидетельствовать поэта наподобие Чаадаева. Как установлено Э. Герштейн на основе архивных материалов, вспышка интереса к Лермонтову (чтение «Демона» при Дворе) произошла как раз 8–9 февраля 1839 г., через 7 дней после завершения большого ритуала Хеб-сед. Но, скорее всего, окончательное решение было принято после 1 января 1840 г. Чисто интуитивно лермонтоведы всегда как-то очень обращали внимание на известное стихотворение поэта, помеченное 1 января 1840 г. Тут и Маскарад и Новый год, и знаменитый инцидент с двумя незнакомками в масках: одни считают их дочерьми царя, другие, что одна из дам была сама императрица Александра Федоровна. Известна и «странная» гневная реакция на стих Николая. Все почти исследователи сходятся во мнении, что вскоре состоявшаяся дуэль Лермонтова с Барантом произошла не случайно, а была направляема и организована. И состоялась она 18 февраля на Черной речке, совсем недалеко от пушкинского места. К тому же противник в данном случае был серьезный (в отличие от Мартынова). И, если бы Лермонтов не поскользнулся, то получил бы серьезную рану в грудь в первой стадии поединка при фехтовании; пуля Баранта тоже пролетела совсем рядом. И, хотя великий князь Михаил негодовал, что Барант отделался слишком легко, а Вяземский даже писал, что «из Лермонтова старается сделать героя», Николай приступил к своему собственному Хеб-седу (1839+3 года) и решил изменить тактику, и сослал Лермонтова в полк, ведущий тяжелые бои за цепь укреплений на Черноморском побережье. Одним из ключевых укреплений было Михайловское, известие о потери которого и пришло незадолго до решения царя, причем многие исследователи прямо связывают поражение именно под Михайловским с направлением Лермонтова в этот самый, в то время убийственный, район боевых действий.

А в Санкт-Петербурге жизнь продолжалась, прожив два года траура в деревне и ни разу не посетив могилу мужа, Наталья Николаевна в 1839 г. снова появилась в столице, и сразу была «прикреплена» фрейлиной ко Двору (вместе со старшей сестрой Александрой). Некоторые историки видели в этом плотское влечение царя к красивой женщине и вдове (так как никаких данных о связях Натальи Николаевны с Николаем при жизни Пушкина, как ни искали, не нашли). Их и не было.

Не было это и простым плотским влечением в дальнейшем. Хотя связь была. Этого даже и не собиралась скрывать в своих воспоминаниях дочь Натальи Николаевны — А. П. Арапова. А в заветной шкатулке Натальи Николаевны, хранившейся у дочери, сберегались два его автографа, цветы с гроба, поношенный темляк и платок с его вензелем. Смерть царя она восприняла как женщина, а не как верноподданная, «ее побледневшее лицо словно окаменело под нахлынувшим горем. Неутешно оплакивала она царя, собирая как драгоценные реликвии все, что относилось к нему!» (А. П. Арапова).

В 1844 г. она вышла за П. Ланского, который многие годы ухаживал за известной по делу Пушкина Полетикой (именно он, Ланской якобы ходил на страже тогда, когда состоялось свидание Дантеса с Натальей Николаевной по просьбе той же Полетики). После знакомства в 1844 г. уже 16 июля этого же года состоялась свадьба. Причем именно Полетика указала своему герою на Наталью Николаевну: «на ней Вам следовало бы жениться».