Узнать бы только имя и удостовериться, что все это правда. Тогда он знает, как поступить. Горе злосчастному! Счастливей будут завтра даже эти смерды, что шумят вокруг: им еще радоваться солнцу, а тому — нет.

В душе житничера снова закипел гнев. В харчевне Антохи на улице шорников, где жил Дрэгич, шумела толпа. В одну из комнат, с окнами на улицу, допускались только люди высокого звания да их слуги. В другой собирались смерды. Обычно тут и было самое веселье. Правда, порой дым коромыслом бывал и в господской горнице, когда бояре забывали о своих чинах и званиях. Тогда они тоже не прочь были повеселиться, как простолюдины.

Рядом с той комнатой, где, потягивая вино из кружек, пировали смерды, находилась еще небольшая каморка. Вот уж два дня, как в ней жил Дрэгич. Оставив коня во дворе харчевни на попечение работников Антохи, Никулэеш Албу пробился сквозь толпу. Тут сидели люди всякого звания. Одним музыканты по заказу играли над самым ухом. Другие поднимали кружки с вином в честь господаря и, только осушив до дна, опускали их. Были среди пирующих и такие неистовые, что, осушив кружку, непременно разбивали ее об пол.

Все обрадовались, увидев важного боярина, и посторонились, давая ему место. Корчмарь Антохи, самый толстый и широкоплечий человек в Сучаве, поклонился из-за своей стойки, уставленной кувшинами с вином.

Служитель боярина сидел с двумя собутыльниками: однако надежным товарищем в питейном деле был только один: он был высок и крепок, опоясан саблей, в сапогах со шпорами. Его кушма с павлиньим пером лежала на полу. Выглядел он усталым. А никудышным собутыльником был благочестивый отец Стратоник. Вот уже два дня сидел он скособочившись в этой комнате. Глаза у него округлились, словно от страха, но держался он крепко и не поддавался сну. Когда его товарищи прикладывались к кружкам, отведывал и он хмельного, чмокая языком. Изредка, когда ему хотелось свежего вина, он выплескивал в окно содержимое своей чары и снова наполнял его из кувшина.

Когда вошел Никулэеш, благочестивый инок с удивлением наблюдал за хитрыми проделками Дрэгича. Сперва служитель выпивал три глотка вина, после чего доставал из сумки, висевшей у него на боку, серебряный талер. Положив монету на язык, он мигом проглатывал ее. Проглотив, начинал вытаскивать ее наружу. Поднеся правую ладонь к виску, доставал талер из уха. Потом опять всовывал его в ухо и доставал из другого уха. И снова, спрятав в ухо, выплевывал на стол. И наконец подбирал талер со стола и прятал на прежнее место, в сумку.

И еще проделывал он такую штуку: кидал кушму на стол, и, приподняв ее, показывал лежащие на столе три талера. Не успевал отец Стратоник протянуть жадную руку, как Дрэгич снова опускал на стол свою кушму и говорил монаху:

— Бери деньги.

Тот дважды пытался это сделать, но так и застывал с разинутым ртом. На столе уже ничего не было.

— Больше всего дивлюсь я, — проговорил благочестивый инок, — что у тебя столько талеров.

— И все же, как видишь, нет ни одного. Да если бы они и были, то вскоре их не станет.

— Что это еще за загадка, брат Дрэгич?

— Это не загадка, а талер, — весело ответил Дрэгич и, положив монету на язык, проглотил ее.

— Какой такой талер?

— А вот какой. Видишь, достаю его из уха: польский талер. Но как только выплюну его в шапку, он окажется немецким.

— И ты говоришь, что они есть, хотя их нет?

— Нет. Я говорю, что хотя они есть, их не будет.

Широкоплечий служитель со шпорами и саблей рассмеялся, потом тоже достал талер и показал его на ладони.

— Ты тоже делаешь такие чудеса? — удивился Стратоник.

— Я сделаю другое чудо: к вечеру из этого талера получится два.

Инок задумался, пощипывая бородку. Затем, повернувшись к Дрэгичу, наклонил кувшин и наполнил кружку.

— Вижу, брат Дрэгич, что ты все знаешь и все умеешь делать. А вот говоришь ты не обо всем. Со вчерашнего дня я пытаюсь узнать, что за неслыханное дело задумал твой господин, а ты все откладывал ответ на сегодня.

— Откладывал оттого, что был трезвый. Пока не напьюсь, не могу открыться.

— И ты еще не напился?

— Нет, еще не напился: вижу только двух чернецов. А я, как напьюсь хорошенько, вижу троих.

— Стало быть, теперь я обратился в двух монахов!

— Нет, ты-то один, святой отец, а благочестивый Стратоник — второй.

— Что ж, коли так, можешь, открыться не мне, а второму.

— Могу, коли тебе хочется. Только ты не подслушивай.

— Ладно, не буду подслушивать.

— Не слушай. А если и услышишь что-либо, никому не говори ни словечка — ни мирянину, ни монаху, ни даже архимандриту.

— Ладно, не скажу даже архимандриту, — заверил с кривой усмешкой Стратоник.

— И ты не говори, святой отец, и второй пусть молчит.

— Хорошо. Будь по-твоему. Аминь. Благословен язык, глаголящий истину.

— Целую руку твоего преподобия и сознаюсь, — сказал Дрэгич, скособочившись на своем стуле, как и монах. — Ты как думаешь, Тоадер Калистрат, открываться ли нет?

— Что ж, откройся, — пробормотал рослый служитель, — только не хорошо ты поступаешь. Отец Стратоник, дозволь ему молчать, а не то быть беде.

— Кому грозит беда?

— Головушкам нашим.

— А я возьму да скажу, — рванулся Дрэгич. — Так знай же, отче, что господин мой, житничер, побился об заклад с другими сумасбродами, что выедет на улицы Сучавы ни в одежде, ни без оной. Три дня будет пить, потом сделает, как я тебе говорю. Спустится вскачь со стороны садов, промчится что есть духу до церкви в Мирэуцах, взберется на колокольню и станет звонить в большой колокол и вопить, что идет татарва.

Благочестивый Стратоник задумался. Потом улыбнулся.

— Нет, тут что нибудь другое.

— Так ты, отче, но веришь мне?

— Верю. Но должно быть другое. Это не шалость. Я бы даже сказал, что это мудрый поступок. Ибо господаревы служители, изловив его, посадят в подземелье, чтоб он утихомирился. А ему более пристало делать такое, чтобы его не спускали в подземелье, а вздернули повыше.

— Нет, мой господин боярского звания, его не вздернешь, как какого-нибудь смерда, — решительно возразил Дрэгич. — А изловить его никто не может, будь уверен. Ты думаешь, например, что он здесь, а он совсем в другом месте.

Но Никулэеш Албу все же был здесь. Он стоял на пороге и, глядя на троих собутыльников, слушал их речи. Судя по выражению его лица, видно было, что слова слуги ему по вкусу. Инок Стратоник поднялся и учтиво поклонился, прижав руки к груди. Служители вскочили на ноги и переглянулись.

— Раз пришел честной боярин, господин ваш, — проговорил монах, — то я могу уйти. Бью челом твоей милости, честной боярин Никулэеш, и ухожу.

Никулэеш едва заметно усмехнулся:

— Душа моя опечалится, святой отец, коли ты покинешь нас. До завтрашнего дня еще много времени.

— Кто же поможет архимандриту в часовне, честной боярин? Старец сурово отчитает меня.

— Ничего, отчитает да и простит, святой отец. Хочешь, чтобы удовольствие мое было полным, так не нарушай сей троицы.

Стратоник тревожно огляделся. Окно было забрано решеткой.

Не изменяя благожелательного выражения лица, Никулэеш Албу подозвал к порогу Дрэгича. Потянув его в сени, закрыл за собой дверь.

— Дрэгич, — быстро проговорил он, — у меня горе.

— Знаю, господин, твою кручину, — покорно ответил служитель. — Не дальше как сегодня вечером развеется она. Я готов, батюшка боярин, согласно уговору и данной клятве. Или ты передумал?

— Нет, не передумал. Я бы даже сказал, что еще более укрепился в намерении своем. Тут другое. Час тому назад видел я княжну. Поговорили мы, и слова ее нанесли мне новую рану. Поехал я сюда — к тебе за советом, и завернул по пути к Юрию, второму кравчему. Боярыня Руксанда — жена его — доводится мне родной теткой. И, узнав о моих любовных неудачах, она не удивилась, напротив, сразу же открыла мне тайну, которую я и не чаял узнать так скоро. Теперь я знаю, кто полюбился княжне, и, прежде чем оставить Сучаву, я должен расправиться с ним.