— Что касается меня, то я, благодарение богу, здоров, — рассмеялся Ионуц. — В Нямецкой крепости не видишь женского лица, — хоть с веснушками, хоть без веснушек. Порядки там монашеские…

— А в Сучаве тоже так?

— Не совсем, матушка боярыня. В крепости находится и двор государя. И дозорных смен там больше, так что можно жить в самом городе, а он знаменит своими красавицами. И да будет тебе еще известно, матушка и боярыня, что служить государю можно и в иных местах. Князь может, коли пожелает, послать нас в ратные станы — либо на угрский, либо на ляшский рубеж. Молва ходит о том, что сразу же после свадебного веселья будем готовиться идти ратью в Валахию. Для этого дела, должно быть, и призывает нас государь.

— Слышала, как же, — горестно вздохнула боярыня Илисафта. — Прежде-то у князей порядки были иные: невест своих они искали среди родичей угрского либо польского помазанника. Не сказала бы, что это мне по душе, да так исстари повелось. А тут, видишь ли, понадобилось господарю послать сватов в другую сторону, к татарской царевне.

— Что ты, маманя и именитая конюшиха Илисафта! Она внучка царьградских владык!

— Не думаю. Я слышала, что она из татарок. Иные молдаване, как известно, питают к ним слабость.

Боярыня Илисафта внезапно замолчала, прикусив губу. Затем незаметно плюнула в сторону сына, шепча слова наговора.

— Лишнее сболтнула я. Нечего тебе все знать.

— А я знаю, матушка. Уже не маленький. Дай поцелую тебе руку, Прости уж конюшим любовные прегрешения и дозволь князю взять себе жену, какую он сам пожелает.

— Верно, верно, — смирилась конюшиха. — По нраву она мне или нет — все равно Мангупская царевна уже едет в Молдову. А что ты знаешь о других татарках?

— Знаю, что говорят о конюшем Маноле. Будто родительница моя, которой я не знаю, была татаркой.

— Конюший Маноле твердит, что это неверно. Господи, владыка небесный, — вздохнула и перекрестилась боярыня, — вот они — муки мои мученические, и не легче они креста твоего на Голгофе.

Вытерев слезы, конюшиха Илисафта наконец обрадовалась приезду меньшого своего и, позабыв о ломоте в ногах, побежала за яствами и свежим хлебом. Поставив перед Ионуцем тарелку, она с удовольствием смотрела, как ловко он обгладывает куриную ножку своими белыми и крепкими как сталь зубами.

Расположившись затем на диване, она вернулась к первоначальному разговору.

— Твоя невестка Кандакия тоже в обиде на государя.

Ионуц так н не успел ответить или задать вопрос.

— Знаю, знаю, — продолжала с удовольствием боярыня Илисафта, — тебе хочется узнать, отчего обиделась твоя невестка Кандакия. Вздумалось ей, видишь ли, стать пыркэлабшей. Как только нямецкий пыркэлаб преставился, она тут же стала торопить Кристю ехать в Сучаву: пусть, мол, бьет челом господарю на нямецкое пыркэлабство. Только не пришлось ему ехать в Сучаву. Не успели мы воротиться с похорон, как пошел слух, что в крепости уже объявился новый пыркэлаб. Закручинилась тогда боярыня Кандакия: не видать ей гайдуков на запятках возка, не играть бучумам на крепостных стенах, не толпиться ратникам у подъемного моста при ее въезде с мужем в крепость. Приехала сюда и горько сетовала, что давно жаждет пыркэлабского чина, а вот-де опять ей страдать и терпеть. И стала она возить Кристю по разным боярским сборищам. После кончины пыркэлаба Албу сборища эти участились. Таких страждущих бояр и боярынь, как она, немало. Вот и собираются они, шепчут друг дружке на ухо всякие сплетни про господаря. Мол, слышно стало, что князь собирается идти войной в Валахию. Что ж, давай сообразим. Первой удачей государя была война с Матяшем Корвином, когда он рассеял угрскую рать у Баи. Вторая — в год, когда он вступил в секейские земли и двинул конные полки до самой Сигишоары. Тогда-то и изловил он Петру Арона-водэ и велел снести ему голову. И заныли тогда шеи у всех бояр. Третья удача была ему дарована у Липинцких дубрав, когда татарва в страхе пала ниц перед ним. Что, если после этих трех удач в четвертый раз государю не повезет? Ведь у Раду Валашского какая опора? Турки. А их еще никто не побеждал с самого сотворения мира, ибо турки — это кара, ниспосланная на христианский мир, и поддерживает их сам сатана. И вот иные надеются на четвертое испытание, предстоящее Штефану, и раздумывают, не искать ли им милости у господаря валашского.

К концу ее рассуждений Ионуц уже управился с куриной ножкой.

— Милая моя матушка, конюшиха Илисафта, — промолвил он озабоченно, — за подобные слова слетели головы ворника Исайи и его приспешников. И казначеи могут потерять голову, если не возьмутся за ум. Неужто ты не вразумила боярыню Кандакию? Сборища эти опасны. Промысел божий управляет рукою князя — конюший Маноле и старшина Некифор не раз говорили мне о том. И не людям судить о его победах и славе. Вот увидишь, одолеет он князя Раду и накажет шептунов.

— Господи, сыночек, как же у тебя загорелись глаза! Верно ты говоришь. Я тоже велела боярыне Кандакии поскорее увезти мужа домой. Вот уже двенадцать лет правит наш господарь Штефан. А ведь ученый ляшский поп по знакам зодиака определил, что если он благополучно прокняжит двенадцать лет, то быть ему владетелем Молдовы еще двенадцать лет. А коли пройдет и этот срок, то сидеть ему на престоле еще столько же.

— Я тоже о том слышал.

— Как-то вечером, пожаловал к нам полоумный чернец по имени Стратоник. Это он рассказал нам о зодиачном предсказании. Затем пожелал утолить голод. И покуда ел, все выспрашивал конюшего Маноле о всякой всячине. А конюший — сам знаешь — словно зубр, идет напролом, все крушит перед собою. Взглянул он, насупившись, на монаха и велел ему бросить расспросы, ибо нет в молдавской земле человека, который бы не желал господарю здоровья и победы. А инок смиренно попросил прощения. Только вышел конюший, как он повернулся ко мне и давай выведывать, не думаю ли я по-иному. А я ему и ответила, что надо, мол, позвать сюда конюшего и спросить его еще раз, коли ты, благочестивый инок, недоволен тем, что услышал. Из разговора с ним я поняла, что он бывает на боярских сборищах. Выходит, придурковатый монах умнее, чем мы думаем. Как узнала об этом Кандакия, тут же вскочила в свой возок и помчалась за муженьком.

Пока боярыня Илисафта рассказывала все это меньшому, любуясь на него и радуясь, что он уплетает за обе щеки, конюшие — старый и молодой — уже вернулись с конного завода. Войдя в дом, они подошли к двери горницы и услышали голос боярыни. Оба остановились, выскользнули на цыпочках во двор, обошли дом и поднялись на крыльцо, обвитое диким виноградом. Удовлетворенно вздохнув, они молча уселись рядом. Так они выражали свою радость и печаль в этот час разлуки. Служитель Симиона — Ницэ Негоицэ и служитель Ионуца принесли поклажу и оружие и сложили их в углу. Пана Кира, знавшая, как легче утешить в горе человека, достала из каморы кувшин вина и поставила на стол перед конюшими. Потом принесла четыре кружки и, выйдя за дверь, стала прислушиваться. Однако мужчины молчали. Качая головой, старуха удалилась.

Сосчитав кружки, конюшие переглянулись. Лишь спустя некоторое время они поняли, что у рабыни-ключницы не только тонкий слух, но и зоркие глаза, да и считать она умеет. В тени лип у ворот показался отец Драгомир. Шагал он с трудом, пыхтя и отдуваясь. Тут же у ворот раздался конский топот. На крыльцо поднялся озабоченный старшина Кэлиман. Сосчитав кружки и удостоверившись, что их достаточно, он придвинул одну к себе.

— Готово! — улыбнулся конюший Маноле сыну.

Отец Драгомир сел и, первым осушив свою кружку, поведал достойную удивления весть о том, что не позднее как через девять дней государь повелит трубить в бучумы и поднять полки на войну. Таков единственный смысл минувшего землетрясения. Писано в Месяцеслове, говорит дьячок Памфил, что, если сотрясется земля под знаком Овна, настанет великая вражда и сеча между царями, а измаильтянка произведет на свет ведьму в человеческом обличье.

— Чур тебя, нечистая сила! — подал голос с другого конца стола Некифор Кэлиман, ощупывая челюсть, в которой не хватало второго зуба. — В Нямецкой обители собрался собор, и самые ученые иеромонахи, раскрыв священные книги, стали искать в них толкование всего того, что произошло в крепости. И в древней книге написано, что земля колеблется, когда из глубин моря выходит Левиафан. Солнце палит его, и он, извиваясь, опять опускается во тьму. Лучшее тому подтверждение — петухи, коли они семь ночей подряд поют не своим голосом, будто в страхе, повернув клювы на восток. Старые монахи, страждущие бессонницей, удостоверили, что петухи именно так и пели, как сказано в той книге. Стало быть, неминуема великая сеча с неверными. Когда — неизвестно. Но быть ей неминуемо. Я и сынам сказал это, когда узнал, что вышло повеление явиться им в стольный город: «Знайте же, сыны мои, Онофрей и Самойлэ, не иначе как быть войне». А они ответили: «Пускай будет».