В этот предпраздничный вечер у служителей было немало мелких неотложных дел. И потому никто из них не обратился с расспросами к чужакам. Наконец старый надсмотрщик — правоверный мусульманин, милостивый к беднякам, — подошел к путникам узнать, кто они. Шлепая бабушами, он приблизился к ним и спросил:

— Кто вы? Откуда и куда вы держите путь?

Оба путника учтиво встали, но ответил старший из них.

— Господин, — сказал он, — имя мое Тамур. Я татарин. Были у меня родичи в Крыму, а теперь я одинокий и бедный скиталец. Единственное мое сокровище — это мой брат, который от перенесенных побоев и мучений лишился речи. Слышать он еще кое-что слышит, понимает, когда скажешь ему «иди сюда» или «ступай», а говорить — не говорит ни слова. Сам видишь, господин, юнец пригожий, достойный служить у доброго хозяина. Прошли мы долгий путь до этой священной могилы, чтобы вымолить для моего брата исцеление. Коли не найдется тут для нас работы, уйдем в другое место — правоверных в мире много. Един Аллах — и Магомет пророк его во веки веков. Да ниспошлет он тебе, господин, здоровья и мира.

Исак-чауш — человек бывалый — окинул их быстрым взглядом, и сразу же обнаружил, что они в нищенском и убогом одеянии, что их башмаки вконец изношены, а чалмы изодраны. Единственной верхней их одеждой были льняные безрукавки.

— Видать, вы идете с юга, где места теплее.

— Верно, господин, с юга, — кивнул Тамур.

— А здесь в таком наряде мороз сразу прохватит вас, застудитесь насмерть. Пойдемте ко мне, я дам вам по старому шерстяному кафтану.

— Да благословит тебя Аллах за щедрость твою! — поклонился со слезами на глазах Тамур. За ним смиренно поклонился и немой татарчонок.

Они двинулись вслед за надсмотрщиком. Солнце уже зашло, и хмурый Сулейман-бей, охая, поднялся с ковра, опираясь о плечи двух черных невольников. Поднявшись на ноги, он тут же оттолкнул их острием палки подальше от своей высокородной особы. Он весь заплыл жиром и был совершенно лыс. Ступив два шага, он останавливался и натужно дышал. Но его пронизывало холодом, и он опять шагал по направлению к сералю.

— Кто эти черви? — спросил он надсмотрщика, брезгливо отворачиваясь и морща нос.

Исак-чауш остановился. Остановились и его нищие гости.

— Великий господин, это бесприютные чужеземцы.

Как всегда, если Султан-бей был в дурном расположении духа, он плохо слышал. Приложив ладонь к уху, он вскричал:

— Что ты сказал? Не слышу. Повтори…

— Великий господин, это бесприютные чужеземцы. Я веду их к себе, чтобы подарить им по шерстяному кафтану.

— А? А скажи мне, Исак-чауш, что им здесь нужно, в Орманлы-гьол, этим нечестивцам? Коли они ни на что не годны, забей их в колодки и брось в омут.

— Они пришли поклониться могиле блаженного Ибрагима.

— Что ты сказал? Не слышу. Повтори!

— Они поклонились могиле блаженного Ибрагима. Один из них немой.

— Как?

— Один из них немой.

— Который?

— Молодой.

— А если он немой, что в нем проку? Брось его в реку.

— Они припадают к стопам твоим, светлый господин, и просят работы. Оба крепки телом и могут справиться с любой работой. А коли не соизволишь принять их, они смиренно поклонятся и уйдут.

— Что ты сказал? Не слышу. Уйдут, когда я им позволю. А пока заставь их работать. Завтра пятница: пускай отдыхают, едят жирный плов и спят. А в субботу пусть носят воду для гарема, там будут баню топить.

Натужно сопя и тыча в рабов посохом, Сулейман-бей вошел в сераль. Исак-чауш поднял простершихся ниц скитальцев и повел их к себе — одеть и накормить.

В пятницу владыка острова вышел опять погреться в лучах осеннего солнца, и пришельцы старались не попадаться ему на глаза.

В субботу, надев на плечи коромысла, они до полудня носили в медных ведрах воду из протоки в гарем. Все окна были забраны решетками. На порог выходили старухи в шароварах, брали ведра из рук пришельцев, опоражнивали их во внутренних покоях и возвращали пустыми. За все время, пока Тамур и его немой брат носили воду, из гарема не донеслось ни звука, ни шепота.

После обеда из глинобитной крепости вышли двенадцать старых янычар. Выстроившись на берегу протоки и поплевав в воду, они принялись советоваться, как начать лов кефали. Одни предлагали поставить верши, другие — растянуть на концах протоки рогожи. В верши рыба сама заходит, но выйти уже не может и остается там в извилистых, плетеных из камыша ловушках. Рогожами ловят рыбу ночью. Кефаль имеет обыкновение выпрыгивать на берег и остается на рогожах. Плести верши турки научились у молдаван, способ ловить рыбу рогожами они привезли из своей родной Анатолии. Пятеро янычар хотели во что бы то ни стало поставить верши, считая, что так будет хитрее и вернее. Остальные семеро рассердились и пригрозили зарубить этих пятерых, если они не покорятся турецкому обычаю. Те рассмеялись и покорились.

В воскресенье утром старые янычары сбросили с себя шаровары и башмаки, залезли в воду и принялись срезать камыш для рогож. Исак-чауш привел своих подопечных к сералю и приказал им снова носить воду из той же протоки, теми же ведрами. На этот раз вода нужна самому Сулейман-бею, ибо врачеватель велел ему два раза в неделю прогревать тело горячим паром, чтобы смягчить затвердевшую кожу.

К полднику Тамур и его брат прервали на время работу. Тамур направился к священной могиле, а татарчонок пошел дальше вдоль берега, по направлению к молдавской крепости. На повороте ивовая роща расступается, и в просвете видно, как вдали полощется по ветру знамя с головой зубра. Дозорные четко вырисовывались на фоне неба. Из бойниц высовывались жерла больших пушек. За крепостью смутно виднелось море, такое же серое, как и пасмурное небо.

Татарчонок застыл, пристально глядя в ту сторону. Он стоял так неподвижно, что цапля, взмахивая белоснежными крылами, стала спускаться на ветви тополя в двух шагах от него. Но, не успев опуститься, птица с испуганным криком взмыла и, сделав поворот, полетела над водой. Немой не шелохнулся, стоял, словно коричневый пень. Цапля испугалась не его, а других пришельцев.

Таясь за дуплистыми и кривыми стволами деревьев, вдоль берега осторожно двигались второй конюший Симион и купец Дэмиан. Первым шел купец. Он был без оружия; через левую руку было перекинуто полотнище синего сукна, в правой он держал прут, сорванный в лесу. Следом за ним крался Симион; в руке он сжимал копье, на поясе у него висела сабля.

Только зашевелились ветви, татарчонок ожил и проворно кинулся им навстречу. В десяти шагах от них он остановился.

— Батяня! Батяня! — крикнул он чуть слышным голосом. — Молю вас, не мешкайте. Самое подходящее время. Янычары в протоке. У них только кривые ножи, которыми режут камыш. Потом уж все будет труднее и опаснее.

Дэмиан остановился, дожидаясь Симиона.

— Кто этот турчонок? — удивился он.

— Как? Неужто не узнаешь? — невесело усмехнулся второй конюший. — Ведь из-за него мы все лишились разума.

— Это ты, Ионуц?

— Я, горемычный. Вижу, батяня Симион отрекается от меня.

— Не отрекаюсь, — отвечал Симион. — Только хочу понять, о каких опасностях ты говоришь: ибо только твоя жизнь под угрозой. А ее ты и сам ни в грош не ставишь. Пойди сюда, потом вернешься со всеми остальными.

Турчонок насторожился и отошел на несколько шагов.

— Нельзя, батяня, покуда не откроем гарем. Я надеялся на ваш приход. Слезно молю еще раз — пойдемте со мной. А не то мне остается одно: головой в омут.

— Ты слышишь, что говорит этот безумец? — гневно крикнул Симион. — Иди сюда, чтоб я знал, что ты вне опасности.

— Не пойду, батяня Симион, не пойду, родненький! — взмолился юноша и, повернувшись к нему, умоляюще сложил руки.

— Как же тогда нам прийти? Каким путем?

Турчонок опять кинулся вперед.

— Обойдите той стороной холма — выйдете прямо против гарема, — сказал он, сверкая глазами. — А я побегу уведомлю Ботезату и нагоню на них страху.