По его приказу мост опустили, звеня цепями, и ворота открылись. Конюший Маноле, немного удивленный, но гордый такой встречей, переехал через мост, за ним последовали его спутники.
Воин спустился со стены и потребовал грамоту. Купец Дэмиан протянул ее. Воин рассмеялся.
— Звать меня Дима Ворунтару, — пояснил он, — вот уж два месяца, как стою тут приставом у ворот — за этот срок я лишь позавчера видел лицо земляка. А сегодня вижу во второй раз. Приложусь сперва к печати господаря нашего, а затем попрошу вас поделиться новостями со всего света. Пыркэлаб Гоян просил долго не лишать его вашего общества. В покоях ждет угощение; каждый вечер мы стараемся скрасить как-нибудь наше одиночество.
От такой благосклонной встречи в первый же час прибытия путники почти позабыли про дорожную усталость. Одно было непонятно. Получалось так, будто их ждали. Но ведь никто не опережал их в пути. А если речь идет о тех, кто прибыл сюда два дня тому назад, то как же могли они знать, кто едет следом?
— Неужто это Ионуц? — спрашивал конюший старшину Некифора. — И хватило у него дерзости явиться в крепость? Зачем ему было лезть в ловушку, когда он должен был искать уединения, чтобы беспрепятственно перейти на турецкую сторону ради своего безумства? И все же лишь он один мог догадаться, что за ним будет погоня. А коли это он, то и слава богу, — продолжал старый конюший. — Значит, найдем его тут. Придется, конечно, побранить его за наши напрасные труды, да только не очень…
Второй конюший Симион был менее удивлен.
— Мне кажется, отец, что здешние воины рады любой христианской душе, оттого и сидят до вечера, уставив яствами стол, дожидаясь гостей. Мальчику здесь нечего было делать. Едва достигнув берега, он сразу же перебрался тайком на остров, на котором мы видели столбы дыма. А ежели не перебрался, так надо поставить стражу и перехватить его, когда захочет перейти. Иного места для переправы, кроме как близ рыбачьих хижин и складов, нет. А перейти он может только в ночное время. Но если он успел переправиться, то дело наше куда труднее. Тут нет открытых мест — его не увидишь. И тут не город — не скроешься в толпе. Тут крепость, и одному человеку не окружить ее. Либо он отсиживается в камышах среди зверей и пухнет от голода, либо выйдет из зарослей, и тогда первый же нехристь хватит его ятаганом по голове.
— А я думаю, второй конюший, — хмуро молвил старик, — что не для того скакал ты сюда со мной, чтобы терзать мою душу такими словами. Попросим лучше этого достойного пристава, пусть ведет нас к пыркэлабу.
Путники оставили на попечение слуг коней и оружие и поспешили к тому самому столу, о котором шла речь.
— Самое мудрое дело — сперва откушать, — заметил Дэмиан своему отцу. — После ужина и заботы покажутся менее тяжкими.
Его милость Гоян Албу встретил посланцев князя с непокрытой головой, в дорогом наряде и в цепи из золотых колец.
— Давно я знаю честного конюшего Маноле, — проговорил он, склонив седую голову. — Особливо по делам его в ту пору, когда господин наш был в Валахии. Не понимаю только, отчего он не живет при дворе, а уединился в подгорье.
— Уединился опять же для того, чтобы служить государю, — улыбнулся конюший. — Ты, честной пыркэлаб, уединился в другой пустыне за тем же.
— И то правда, — вздохнул пыркэлаб. — Только в нашей пустыне не пахнет еловым лапником. И поблизости живет Сулейман-бей. Порой такой падалью несет с той стороны, что с души воротит: еда в горло не лезет. Хорошо еще, что сегодня ветер дует с моря.
В палате, где накрыт был стол, собрались бояре — помощники пыркэлаба. Четверо из них имели под своей рукой четыре башни крепости, а пятый — Дима Ворунтару, — был хозяином ворот.
Отца Агапие, исполнявшего церковные службы в часовне, не оказалось на месте. Пришлось преподобному Никодиму благословить изобильную трапезу, состоявшую из рыбных блюд.
Пыркэлаб велел чашнику сперва налить сладкого греческого вина, затем учтиво обратился к гостям:
— Не взыщите, гости дорогие, за нашу бедность. Ничего мы не можем предложить вам, кроме белуги, осетров да севрюги. Этой постылой пищей мы сыты по горло. А вот этого двадцатисемифунтового карпа стольник прислал лишь затем, чтобы вы поглядели на него. Знаю, он вам не понравится. До чего же мы истосковались по куску брынзы да по нямецким рябчикам…
Лишь после этих слов конюший Маноле и старшина Кэлиман откинули всякое сомнение и дружески взглянули на пыркэлаба. Да и сами яства немало тому содействовали: взор боярина Маноле окончательно смягчился.
Обняв за плечи второго конюшего Симиона, старик подвел его к пыркэлабу.
— Боярин Гоян, — мягко спросил он, — хотелось бы нам — мне и сыну моему Симиону, узнать, уведомили ли тебя о нашем прибытии. И где те люди, которые сделали это?
Пыркэлаб Гоян ответил недоуменным взглядом.
— А я — то полагал, честной конюший, что о деле этом следовало бы поговорить в более тесном кругу. Я ждал конца ужина, чтобы перейти в мою тайную камору.
— Твой ответ меня крайне удивляет. Никто не мог знать о нашем прибытии.
— И все же о нем известили меня, и сделал это никто иной, как сын твоей милости. И была у него на руках господарева грамота. Я сам прочел и ощупал ее. То был, несомненно, сын твоей милости, ибо звали его Ионуцем, по прозвищу «Черный». И была у него на лице та самая метка, которую я вижу и у тебя, и у других твоих сыновей.
— В жизни не был так удивлен, — шепнул конюший и, широко раскрыв глаза, стал ждать продолжения рассказа. — Зачем понадобилось этому несмышленышу известить тебя о нашем прибытии? — спохватился он тут же. — И где он, непутевый? Уж не посадил ли ты его под замок, честной пыркэлаб? Коли так, то ты разумно поступил.
— Я бы сказал, конюший Маноле, — обиженно возразил пыркэлаб, — что не пристало седовласым людям так шутить. Если бы не было доподлинно известно, зачем пожаловал сын твоей милости Ионуц, то и нас тут не было бы. Он учтиво вошел в крепость со своим служителем. Предстал предо мной, поцеловал мне руку. И поведал, что за ним через два дня придет отряд. «А коли не придет отряд, значит, приняты другие решения, — добавил он, — и я вряд ли ворочусь из того места, куда еду. А ежели явятся воины и с ними прибудут мой родитель и мои братья, тогда надеюсь остаться живым и невредимым». Я попросил его говорить яснее, а он сказал, что это тайна и что он связан клятвой. Но он едет по государеву делу, и чтоб я ему верил. Что бы он ни совершил, я не должен удивляться, ибо так ему велено поступать. Может, теперь я узнаю, что за тайные дела совершаются без моего ведома и что вам надобно выведать. А коли и вы связаны клятвой, тогда не говорите ничего. Но если можно говорить, не оставляйте меня в неведении. Как только завечерело, ваш сын исчез — не то вознесся в небеса, не то сквозь землю провалился. Больше я его не видел. Конь и одежда его здесь, они оставлены на попечение моих слуг.
Конюший Маноле осушил чашу сладкого вина, глаза его затуманились.
— Честной боярин, — начал он, — не могу я да и не следует скрывать что-либо от твоей милости. Знай же, что сын наш в бегах и мы едем искать его.
— Понимаю, — кивнул с улыбкой пыркэлаб. — Сей беглец, теперь, возможно, в плену у турок. А ваши милости едут искать его и вызволить.
— Именно так.
— Понимаю, понимаю, как нельзя лучше. Это греческое вино хоть и крепкое, а проясняет мысль. Ни слова больше. Можешь на этом остановиться. Бывалому человеку нетрудно понять: тут дело пахнет большой политикой. Нам нужно, чтобы мир узнал о кровавых деяниях измаильтян, живущих у нас под боком. Они не только грабят, жгут и убивают, но даже малых детей не щадят. И вот с другого конца страны с опасностью для жизни едут родители на выручку кровных своих. А морские купцы разнесут об этом весть повсюду — до королей и кесарей, и даже до римского папы она дойдет. Видно, опять надо римскому архипастырю призвать всех князей и царей помочь братьям во Христе. И снова подымутся рати против язычников, как то было однажды при блаженной памяти Янку-водэ Трансильванском [45].
