— Ты говорил когда-то о своей любви ко мне, — промолвила Негушта коротким, прерывистым тоном. — Скажи, ты все еще любишь меня?

— Разве так далеко то время, когда я сказал тебе, что люблю тебя? Ах, не искушай меня, не растравляй моего недуга. Люблю ли я тебя? О, да, люблю, как земля любит солнце, как никогда ни один мужчина не любил ни одной женщины. Люблю ли я тебя? Да, да, я люблю тебя, и потому-то я несчастнейший из людей. Но хоть я так пламенно люблю тебя, я все же не могу сделать ему зла… не могу этого в силу своей великой клятвы… а, между тем, ради тебя я почти готов преступить ее. О, Негушта, Негушта! — воскликнул он в страстном порыве, — не искушай меня! Не проси у меня этого, потому что ты можешь, если захочешь, сделать лжецом великого царя!

— Я не искушаю тебя, — ответила царевна. — Я не хочу, чтобы ты тронул хотя бы волос на его голове. Он недостоин, чтобы ты поднял мизинец руки своей, чтоб его убить. Но вот что я скажу тебе…

Царь, как бы предчувствуя что она хочет сказать, схватил ее руки и крепко сжал их, не отрывая взора от ее очей.

— Дарий, — сказала она торопливо, — если ты любишь меня и если желаешь этого, я буду твоею женой.

Когда Зороастр очнулся от долгого сна, была уже ночь. Его посетили тяжелые сновидения, и он проснулся с предчувствием какой-то ужасной беды. Услыхав непривычные звуки в соседней зале, он вскочил и позвал одного из воинов своей стражи.

— Что тут происходит?

— Великий царь, — да продлятся дни его вовеки! — взял себе сегодня новую жену.

У Зороастра замерло сердце.

— Как? Новую жену? Кто ж она?

— Новая царица — Негушта, иудейская царевна, — ответил копьеносец. — Во дворце будет большой праздник, для стражи тоже устроен пир и приготовлено угощение для рабов.

— Хорошо, — ответил Зороастр. — Ступай пировать со всеми.

Воин поклонился и вышел из комнаты. Зороастр остался один. Его голубые глаза бесцельно смотрели на пламя лампады, лицо было мертвенно бледно, но он не испустил ни крика, ни стона. Потом он сел на стул и сложил руки, как бы чего-то ожидая. Но ничего не случилось, никто не пришел и не нарушил его уединения.

Наконец, он медленно, с усилием встал и прошелся по комнате. Посмотрел на блестящие латы и шлем, и все остальное вооружение, которого не надевал на время своей спешной поездки в Экбатану. Он посмотрел на все эти вещи, перебрал одно за другим все свои одеяния и нашел, наконец, большой темный плащ и черный капюшон, какие носили в Мидии. Он надел их и под складками плаща спрятал широкий, острый нож, которым опоясался. Затем, плотно закутавшись в темную ткань и надвинув капюшон на глаза, он приподнял занавесь у двери и вышел из комнаты, не оглядываясь.

В толпе рабов он прошел незамеченный: зала тускло освещалась несколькими факелами, и внимание всех было поглощено ожидавшимся пиром.

Из схваченного на лету разговора Зороастр заключил, что празднество еще не начиналось, и поспешил к мраморному портику, через который должна была пройти царская процессия. Длинные вереницы копьеносцев в бронзовых латах и пунцовых и синих мантиях выстроились вдоль дороги, усыпанной листьями мирта и розами. У каждой колонны стоял громадный светильник, с факелом из воска и камеди, горевшим ярким пламенем и испускавшим клубы едкого, но благовонного дыма. Толпы воинов и рабов, толкая друг друга теснились за рядами копьеносцев. Зороастр без труда пробрался вперед и, никем не узнанный, остановился, выглядывая из-за голов воинов собственной своей стражи.

В отдалении послышались звуки труб, и разом воцарилось молчание. Эти пронзительные звуки то усиливались, то замирали и вновь раздались, когда трубачи показались на широкой лестнице. За ними следовали другие музыканты, игравшие на более нежных инструментах, тихая мелодия которых сливалась с громогласными раскатами труб, а позади них певцы своим могучим, стройным пением усиливали поток музыки, предшествовавший царю.

Процессия подвигалась мерными шагами. Не было ни жрецов, ни священнослужителей, но за певцами шло двести детей знатных родов, в белых одеяниях, с длинными гирляндами роз в руках, спускавшимися до самой земли, так что цветы отрывались от них по дороге и усыпали песок.

Но Зороастр не смотрел ни на певцов, ни на детей. Его глаза были неотрывно устремлены на две фигуры, следовавшие за ними, — на Дария и его невесту Негушту. Дарий был в пурпурной тунике с белыми полосами и в мантии из тирского пурпура; золотой царский венец обхватывал его белую полотняную тиару; левая рука его покоилась на золотой рукоятке меча, а в правой он держал длинный золотой жезл, сверху до низу обвитый миртом.

По левую сторону его шла Негушта, одетая с головы до ног в золотую парчу, в мантии из царственного пурпура, развевавшейся у нее на плечах. Белая полотняная тиара ее была украшена миртом и розами, в руках она держала миртовую ветвь. Лицо ее при свете факелов казалось бледным, но спокойным.

При их приближении словно ледяной холод охватил Зороастра. Ему казалось невозможным, чтобы это происходило наяву. Он так напряженно смотрел на Негушту, что она почувствовала его взгляд и, ища его в толпе, позади воинов, на мгновение встретилась с ним глазами. Несмотря на странное одеяние, скрывавшее его черты, она узнала его и гневная кровь внезапно окрасила все лицо ее густым румянцем.

В ту самую минуту, как она подходила к тому месту, где стоял Зороастр, он выступил вперед и просунул голову между воинами. Его глаза сверкнули, как уголья, синим огнем, и тихо, но отчетливо, подобно лезвию острого меча, ударяющему по стали, прозвенел среди толпы его холодный металлический голос;

— Изменница!

Только одно это слово сказал он, но все кругом слышали его режущий тон, которого не могли заглушить им голоса певцов, ни пронзительные трубные звуки.

Негушта вздрогнула и, остановившись на мгновение, обратила на темную фигуру взгляд, горевший ненавистью и презрением.

Оба копьеносца поспешно обернулись к человеку, дерзнувшему оскорбить новую царицу, и грубо схватили его за плечи. Еще минута, и он погиб бы под ударами их мечей. Но гибкие белые пальцы его выскользнули с быстротою молнии из-под плаща, вцепились в руки обоих воинов и начали трясти их с такою бешеною силой, что они громко закричали от боли и упали к его ногам. Народ расступился в трепете и изумлении, а Зороастр, плотно закутавшись в свой темный плащ, быстро повернулся и скорыми шагами прошел мимо ошеломленной толпы.

Между тем, шествие двинулось дальше и, прежде еще, чем толпа успела очнуться от удивления, Зороастр уже миновал портик и опустевшие дворы, спустился по широкой лестнице к дворцовым воротам и вышел один на простор звездной ночи.

Он хотел остаться наедине со своею скорбью. Он не нуждался в сочувствии смертных, не хотел человеческого сострадания. Удар поразил его в самое сердце, и никто не мог исцелить его раны. Здание блаженства, воздвигнутое им, рушилось до самых оснований, и падение его было ужасно. Дивный храм, в который устремлялось его сердце для поклонения возлюбленной, был уничтожен, разбит вдребезги; и его развалины походили на груду мертвых костей.

С сухим, спокойным взором пустился он в свой одинокий, унылый путь. От его прошлого не уцелело ничего, чем бы он сколько-нибудь дорожил. Его доспехи остались во дворце и, расставаясь с ними, он расстался с прежним Зороастром — сильным, молодым, прекрасным, с воином и любовником, певцом сладких песен и могучим борцом, несравненным наездником, беспримерным по своей доблести мужем. Тот, кто шел теперь один среди непроницаемого ночного мрака, был самой печалью, был ужасом скорби; это был человек, для которого ангел смерти являлся другом, а смерть — возлюбленною.

О, небо! Она была так прекрасна, а любовь ее так нежна и сильна! Ее лицо было подобно лику ангела, а девственное сердце — чисто и непорочно. Она была самою прекрасной из всех смертных женщин во всем Божьем мире, и из всех женщин, которые любили, ее любовь была самою чистой, самою нежной и искренней.