— Так в чем дело? — не очень любезно осведомился капитан. — Берите спасательную шлюпку и летите.

— Я не умею управлять шлюпкой.

— В таком случае сидите и ждите. В настоящий момент у меня нет людей для вашей доставки на станцию.

Я начал было ему снова объяснять, кто я такой и как здесь оказался, но он резко оборвал меня, попросив не засорять эфир.

— Если ты не возражаешь, Иржик, — вдруг раздался голос за спиной, — то это могу сделать я.

Я обернулся. У стены стоял Нордвик и смотрел на меня усталыми, больными глазами. Не знаю, да и никогда не смог бы объяснить, почему я кивнул.

Спасательная шлюпка, хоть и была всего раза в два больше «мухолова», в середине оказалась довольно просторной. Впрочем, оно и понятно — ей не нужен такой мощный двигатель, как у бота. Я подождал, пока Нордвик усядется в пилотское кресло, и сел на жесткое откидное сиденье, у самого выхода.

Почему-то я ждал, что он заговорит со мной, попытается как-то оправдаться… Но весь путь до станции он молчал и не смотрел в мою сторону. И когда мы спустились на причал станции и я вышел из шлюпки, он продолжал неподвижно сидеть в кресле, даже не проводив меня взглядом.

У входа на причал станции меня ждали возбужденные ребята. Наверное, у них была ко мне масса вопросов, но никто их не задал. Все молча смотрели на меня. Не знаю, что на них произвело большее впечатление — то ли выражение моего лица, то ли синяк. Впрочем, делиться своими впечатлениями у меня тоже не было желания.

— Где Шеланов? — спросил я.

— В медотсеке, — ответил кто-то.

Я кивнул и, пройдя сквозь толпу, зашагал по коридору в сторону мед отсека. Ребята меня поняли, и никто за мной не последовал.

В медотсеке было трое: Шеланов, Гидас и Долли Брайен — врач станции. Гидас лежал на выдвинутой из стены койке. На его голове блестит шлем психотерапии, а над грудью, свешиваясь с потолка на штанге хромированного штатива, висела платформа диагноста. Гидас плакал. Долли сосредоточенно возилась у пульта диагноста, а Шеланов сидел на стуле рядом с Гидасом и держал его за руку.

— Мне надо было идти… — трудно, с болью выдыхая из себя слова, говорил Гидас. Слез, бегущих по щекам, он не замечал. — Я же знаю «мухолов» как свои пять пальцев… Надо было вывести его из диафрагмы… разогнать… по спирально сужающейся траектории… и катапультироваться… Компьютер бы сам довел…

— Я вернулся, — сказал я.

Шеланов мельком глянул на меня, кивнул.

— Разрешите доложить? — официальным тоном спросил я.

— Потом, — отмахнулся он.

— Не потом, а сейчас. Я считаю, что действия капитана Нордвика на лайнере «Градиент» граничат с преступлением.

Шеланов поднял на меня недоуменный взгляд. Затем отпустил руку Гидаса и встал.

— А ну, пойдем отсюда, — сказал он и, подхватив меня под локоть, вышел из медотсека.

— Что ты сказал?! — спросил он.

— Я сказал, что действия капитана Нордвика преступны. Он не имел права приказывать Шеману идти на смерть. Допустим, это можно и оправдать сложившейся ситуацией, но с моральной стороны — Нордвик совершил убийство.

— С моральной стороны?..

Лицо Шеланова обострилось, стало жестким.

— Ты еще назови смерть Шемана подвигом. В результате этого, как ты говоришь, преступления, спасено восемьсот двадцать три человека.

— Сейчас не средневековье, чтобы приносить кого-то в жертву! — почти выкрикнул я ему в лицо. — И даже не двадцатый век! Человек должен сам…

— Не двадцатый, — согласился Шеланов. — Поэтому не тебе его судить.

— А кому? — перебил я.

— И никому… — тихо закончил Шеланов, непримиримо глядя мне в глаза. — Нет для него суда.

— Есть! Суд его собственной совести! И если она спит, то я хочу, чтобы о его поступке знали все! Тогда посмотрим!

— Суд совести…

Шеланов вдруг потух, и глаза его стали грустными и невидящими. Будто он жалел меня за что-то. Меня — или Нордвика?..

— Это он тебя? — спросил он, кивнув на синяк. — Мне тоже хочется…

— Послушай, — спросил он вдруг, — а ты знаешь имя того пилота, который бросил свой лайнер на Сандалуз?

Я молчал. Ждал продолжения.

— Это был Нордвик, — сказал он.

Я вздрогнул от неожиданности.

— Но и это не все, — тихо продолжал Шеланов. — В пассажирском отсеке лайнера находилась вся его семья. Жена, трехлетний сын и пятилетняя дочь. Так что совесть у него и так…

Я молчал. Мне нечего было сказать.

— Да и не в Сандалузской катастрофе дело, — снова заговорил Шеланов. — Даже не будь ее, Нордвик имел право на такой приказ! Заруби себе…

Он вдруг осекся и встревожено спросил:

— А где Нордвик?

— Там, в шлюпке…

— Где — там?!

— На шестом причале…

Шеланов вдруг резко повернулся и побежал по коридору к причалам. Мгновение я смотрел ему вслед, затем тоже сорвался с места и побежал. Я понял, о чем подумал Шеланов.

Когда мы подбегали к причалам, из тамбура третьей платформы вышли Банкони и сопровождавший его незнакомый человек в форме спасателя ПСС. Чуть не сбив их с ног, мы пробежали мимо и вскочили в тамбур шестого причала. Перепонка шлюза медленно затягивалась, но Шеланов успел протиснуться в нее и она, на секунду застыв, лопнула.

Спасательная шлюпка по-прежнему стояла на том же самом месте посреди причала. Только входной люк был задраен.

— Нордвик! — тяжело дыша, позвал Шеланов, остановившись метрах в десяти от шлюпки. — Нордвик!

Молчание. Словно в шлюпке никого нет.

— Нордвик, — снова, но уже более спокойно, заговорил Шеланов, — ты же знаешь, что не сможешь стартовать, пока на причале люди. А я отсюда не уйду.

И снова молчание. Затем, наконец, перепонка люка лопнула, и мы увидели Нордвика. Он стоял, держась за края люка, и смотрел на нас. Смотрел долго, думая о чем-то своем. А потом сел.

Шеланов подошел к нему и сел рядом. Они молчали.

Потом Нордвик повернул голову к Шеланову и долго, словно изучая, словно в первый раз видя, смотрел на него. Я подумал, что сейчас он скажет что-нибудь возвышенно-сакраментальное типа: «Ты знаешь, я перебрал все варианты, чтобы самому… А пришлось послать его», — и уронит голову себе на руки.

Но он неожиданно спросил Шеланова:

— Ты никогда не пробовал чеканить свой профиль на монетах? Неплохо бы получилось…

Шеланов поднял на него глаза.

— Мало тебя в детстве драли за ухо.

И они горько, вымученно улыбнулись друг другу.

И тогда я повернулся и ушел.

…Это необыкновенная и в каких-то поворотах странная история. Автор услышал ее много лет назад от кавалерийского офицера, участника наступления наших войск на Юге весною 1942 года. И пересказал — но не для всех. Ничего не даст книжка тому, кто не ищет в прошлом ответов на вопросы сегодняшнего дня…

Эскадрон шел всю ночь усиленным аллюром. Десять минут валкого и крупного конского шага заканчивались, и раздалась слабо слышимая в четвертом сабельном взводе команда — командовал комэск в голове растянувшейся колонны, там, где, невидимый в темноте, качался на пике синий эскадронный значок, а потом команда дублировалась на разные голоса взводными — все ближе и ближе:

— О-о-о… О-о-во… По-вод!..

Дорога вертелась вдоль Донца; повторяя его капризное русло и часто проваливаясь в поперечные балки, — поверху было уже сухо, и здесь копыта трещали четко, барабанным треском, а в низинах чернела еще грязь, оставленная весенним половодьем.

Третью ночь подряд идет на запад колонна, покрывая за переход по семьдесят-восемьдесят километров.

Спешит.

Куда, зачем?

Таких вопросов в военное время не задают. Но если бы каким-то чудом бросить взгляд на засекреченную карту с оперативной обстановкой, тогда сразу обратил бы на себя внимание резкий выгиб линии фронта: как раз в бассейне Северного Донца широким и длинным языком вдавалась красно-синяя линия в расположение немецких войск.