Замечательный дебют! Некая вдовствующая герцогиня, большая покровительница искусств, за всю жизнь не приобретшая ни одной картины или статуи, но собирающая в своем салоне известных скульпторов и художников, находя в этом дешевое удовольствие и считая, что такое окружение добавляет ей светского блеска, выразила желание, чтобы ей представили Реновалеса. Молодой художник еще избегал светского общества, но приглашение столь знатной дамы повлияло на его упрямство. Почему бы ему и не познакомиться с высшим светом? Он пойдет, пусть даже там ему придется изображать другого человека. Поэтому Реновалес сшил себе первый фрак и несколько раз побывал на пиршествах у герцогини, где всех насмешил своей манерой спорить с академиками. Посетил он и другие салоны и на несколько недель оказался в центре внимания высшего света, немного шокированного его скандальными "бестактными выходками", но довольного, что бывший наглец дал себя приручить. Молодые сеньоры зауважали его за то, что он владел шпагой, как святой Георгий мечом. Хотя этот художник и является сыном кузнеца, но личность он довольно пристойная. Дамы соблазняли его очаровательными улыбками: каждая надеялась, что модный живописец захочет доставить ей удовольствие и бесплатно нарисует ее портрет, как уже нарисовал портрет герцогини.
Именно в ту пору своей светской жизни, когда каждый вечер после семи Реновалес красовался во фраке и ничего не рисовал — только женщин, которые хотели казаться красивыми и долго совещались с ним, в каком наряде позировать, — в ту пору и познакомился Реновалес со своей будущей женой Хосефиной.
Когда Мариано впервые увидел ее среди сонмища блестящих и надменных дам, болтающих без умолку, он почувствовал к ней интерес исключительно как к явлению, контрастирующему со средой. Его поразило, как робко, скромно и неприметно держалась эта девушка. Небольшого росточку, грациозная, с удивительно хрупкой фигурой, она была хороша, но только красотой, которую дает молодость. Это создание, как и молодой художник, находилось в этом обществе только благодаря снисходительности окружающих; девушка слишком уж смущалась, боялась привлечь к себе внимание, словно занимала одолженное место. Реновалес всегда видел ее в одном и том же вечернем платье, которое всем своим видом указывало, что его не раз перешивали, дабы угнаться за модой. Перчатки, цветы, ленты казались новыми и элегантными, но они словно несли некую печать, свидетельствующую, с каким трудом наскребались деньги на их покупку. Девушка разговаривала на "ты" с сеньоритами, которые появлялись в салонах в роскошных нарядах, вызывая всеобщий восторг и зависть. Ее мать, величественная носатая сеньора в очках с золотой оправой, была на короткой ноге со знатнейшими дамами. Но несмотря на такое панибратство, вокруг матери и дочери ощущалась какая-то пустота. К ним относились дружелюбно, но с заметным оттенком пренебрежения, с примесью сострадания и жалости. Они были бедны. Отец девушки, дипломат довольно высокого ранга, умер, не оставив жене других средств к существованию кроме вдовьей пенсии. Два его сына служили где-то за границей в качестве атташе посольства и прилагали невероятные усилия, чтобы на свою небольшую зарплату жить так, как требовало их высокое положение. Мать и дочь оставались в Мадриде, отчаянно цепляясь за общество, в котором родились — покинуть его для них означало бы полный крах. Днем они прятались на третьем этаже меблированного дома, среди остатков былой роскоши, и отказывали себе абсолютно во всем, дабы иметь возможность достойно появляться вечером среди тех, кто когда-то был им ровней.
Кое-кто из родственников доньи Эмилии — так звали мать — помогал ей удерживаться на плаву, не деньгами, конечно, — об этом и речи быть не могло, — а предметами роскоши, отдавая их насовсем или только на время, чтобы она с дочерью сохраняла хоть какое-то подобие благополучия.
Одни родственники в нужное время предоставляли им свою карету, чтобы они могли проехаться по бульварам Кастельяна и Ретиро, приветствуя подруг во встречных экипажах; другие уступали ложу в Королевском театре — если в тот вечер не ждали наплыва подходящей публики. Сострадательная родня вспоминала о матери с дочерью и на случай именин, вечернего чая. "Как бы не забыть о Торреальта. Бедные!" И назавтра, перечисляя гостей на пиру, репортеры упоминали также о «прелестной сеньорите де Торреальта и ее благородной матери, вдове известного, незабвенной памяти дипломата». И донья Эмилия, одетая в неизменное черное платье, появлялась почти везде. Забывая о своей бедности и не теряя надежды на лучшие времена, она надоедала «тыканьем» и доверительными разговорами светским дамам, чьи горничные были богаче и питались лучше, чем ее дочь, а когда видела рядом какого-то почтенного пожилого сеньора, то пыталась ошеломить его величием своих воспоминаний: «Когда мы были послами в Стокгольме ...» «Когда моя подруга Евгения была императрицей...»{31}
Дочь доньи Эмилии, девушка робкая и застенчивая, казалось, лучше матери понимала их истинное положение. Она почти все время сидела около старших дам и лишь иногда решалась подходить к молодым сеньоритам, своим бывшим школьным подругам, которые теперь смотрели на нее свысока, видя в бедной Хосефине что-то вроде компаньонки, которая была им ровней лишь благодаря совместным воспоминаниям. Мать сердилась, что дочь такая робкая. Она должна много танцевать, быть веселой и разговорчивой, как все остальные; шутить и говорить остроты, пусть даже грубоватые, чтобы мужчины потом пересказывали их друг другу и создавали ей славу разумной девушки. Дело ли это — с ее образованием прятаться по углам? Она — дочь известного дипломата, который в блестящих салонах Европы всегда был в центре внимания! Девушка, которая училась в колледже Святого Сердца в Париже, говорит по-английски и даже немного по-немецки, целыми днями сидит и читает, если не чистит перчатки или не перешивает платье!.. Или она не хочет замуж? Или ей нравится жить в этой жалкой норе, на третьем этаже — ей, которая носит такое славное имя!
Хосефина только грустно улыбалась. Выйти замуж! В том обществе, где они находились, это несбыточная мечта. Все ведь знают об их бедности. Молодые люди, вьющиеся вокруг женщин в салонах, гоняются только за богатством. Если кто-то и подходил к Хосефине, привлеченный ее бледной красотой, то лишь для того, чтобы прошептать ей на ухо бесстыдные слова, предложить во время танца отнюдь не помолвку, а уговорить ее на интимные отношения, поддерживаемые с осторожностью, заимствованной у англичан, на любовные развлечения, которые проходят без следа, на разврат, заманчивый разве что для девушек, которые умеют притворяться целомудренными и после того, как пресытятся низкими радостями плотского соития.
Реновалес и сам не заметил, как началась его дружба с Хосефиной. Может, этому способствовало то, что они были такие разные: он — великан, а она — девчонка, которая едва доставала ему до плеча и казалась пятнадцатилетней, хотя ей было уже полных двадцать. Его радовал ее нежный, чуть шепелявый голос. Он смеялся, представляя, как хватает в объятия это ловкое хрупкое тело: не сломается ли она в его могучих руках, как восковая кукла? Мариано умышленно посещал те салоны, куда ходили мать с дочерью, и часто весь вечер сидел рядом с Хосефиной. Охваченный чувством братского доверия, он рассказывал ей все: о своем детстве, о том, что сейчас рисует, о своих планах и надеждах, словно она была его товарищем по избранному делу. Девушка слушала Реновалеса, глядя на него темными глазами, казалось, улыбающимися ему, и утвердительно кивала, хотя и не всегда понимала, что он говорит; ей нравился этот юноша, нравилась его пылкий и неистовая характер. Он был совсем не похож на тех, кого она знала раньше.
Видя их в такой дружбе, неизвестно кто — наверное, кто-то из подруг Хосефины — для смеха пустил слух: художник Реновалес, дескать, и сеньорита Торреальта помолвлены. Тогда-то они оба и поняли, что любят друг друга, хотя до сих пор не обмолвились об этом ни словом. Видимо, нечто большее, чем просто дружба, не раз приводило Реновалеса утром на улицу, где жила Хосефина; он смотрел вверх на окна, надеясь увидеть за стеклами ее миниатюрный силуэт. Как-то вечером, находясь в доме герцогини, они оказались вдвоем на галерее. Реновалес вдруг осмелел, взял ее руку, робко поднес к своим губам, и едва коснулся ими лайковой перчатки. Он стеснялся своей силы, боялся показаться грубым, боялся сделать больно этой девушке — такой изящной, такой хрупкой. Она могла легко выдернуть свою ладошку с его дерзкой руки, но вместо этого склонила голову и заплакала:
