– Но прежде чем моя красавица снова засияла, – продолжил Таурин, – прежде чем запах смерти и крови успел выветриться, язычники вернулись. Они разрушили Сане, но так и не утолили жажду золота. Когда на Сене вновь показались драккары, я жил в монастыре. Я вернулся к привычному для себя распорядку, переписывал тексты, молился и пел.

За все это время Таурин не забыл ни одного псалма, он по-прежнему умел говорить и писать на латыни. Каждый день он учил новые буквы древнегреческого письма. Но не успел выучить их все, когда началась повторная осада Парижа. Она была не такой долгой и не такой жестокой, но на этот раз…

– Братья из монастыря Сен-Жермен сбежали в город, ведь там их защитили бы крепкие стены, – выдавил Таурин. – И я бежал с ними. Но на этот раз мы забыли реликвии святого Жермена, реликвии, которые норманны осквернили бы, сбросили бы в Сену или закололи бы ими ни в чем не повинных христиан. Поэтому аббат вынужден был послать кого-то за этими реликвиями. Но он выбрал для этих целей не взрослых монахов, а двух послушников. И меня. – Таурину не хватало воздуха, он задыхался. – Едва мы успели подойти к монастырю, как налетели северяне. Мы не смогли защитить реликвии. Мы и себя-то защитить не сумели. Они забрали все, что попалось им на глаза: дароносицы, золотые кубки, золоченые распятия, вяленое мясо, муку и вино из подвалов. – Он запнулся.

– И тебя, – прошептала Руна.

– Да. – Таурин кивнул. – И меня.

Он больше ничего не мог сказать. Невозможно было выразить словами то, что он чувствовал. Страх, бессилие, отчаяние. Нет, у него не было слов, и воспоминаний о тех днях тоже не осталось. Только тьма.

Таурин не знал, что делал в первые недели рабства. Знал лишь, что хотел умереть, но не мог. Он был совсем мал тогда, ему не исполнилось и десяти лет. Но он был крепким мальчиком. И очень, очень умным.

Постепенно его дыхание успокоилось, к нему вернулся дар речи.

– Я больше не учил древнегреческий. Не читал наизусть псалмы. Я учил язык северян.

Таурин оказался для норманнов ценной добычей: он стал их переводчиком. Только поэтому его оставили в живых. Мальчика держали в плену и брали с собой в походы. Вначале он переводил для Зигфрида, потом для другого вождя северян, Роллона. С Роллоном Таурин пришел в Байе, и, в отличие от Лютеции, этот город вскоре был завоеван. Таурин видел, как убивали мужчин и насиловали женщин, как сжигали дома, и вновь ощущал страх, бессилие, отчаяние. Но это были уже не его чувства, а чувства других людей.

– В Байе я познакомился с Поппой, дочерью графа. Когда шел бой и вокруг бушевал пожар, она причесала волосы, надела самое красивое платье и попыталась улыбнуться, выйдя навстречу Роллону и с мольбой упав к его ногам. Улыбнуться ей не удалось, но ее кожа была нежной, как персик, груди – пышными и округлыми, губы – алыми, и Роллону она понравилась и без улыбки. – Таурин поднял голову. – А я понравился Поппе, потому что тоже не мог улыбаться, как и она, зато говорил на языке ее детства. Она выучила язык северян, как и я, но в душе оставалась франкской девушкой, а не норманнкой. – Дышать было все еще тяжело, но давление в груди было уже не таким сильным. Таурин смог посмотреть Руне в глаза. – Я больше не учил древнегреческий. Не читал наизусть псалмы. Я учился притворяться, как будто позабыл о прошлом.

Вначале он только переводил для своих врагов. Но когда Таурин стал старше и сильнее, Роллон подарил ему свой клинок. Таурин подчинился Роллону, как подчинилась ему Поппа. Поппа обманывала Роллона, став его любовницей. Таурин обманывал Роллона, став одним из его лучших воинов. Роллон смотрел им в глаза и не видел правды. Он считал Поппу пышнотелой красавицей и не замечал, что душа ее прогнила. Он считал Таурина отважным юношей и не подозревал, что тот полон ненависти.

– Я больше не учил древнегреческий. Не читал наизусть псалмы, – повторил Таурин. – Я учился сражаться. Вначале я был в отряде, охранявшем Роллона, затем возглавил личную гвардию Поппы. Она часто обещала мне свободу, но не свобода была мне нужна.

Таурин устало замолчал. Ему казалось, что он еще раз прожил свою жизнь со всеми ее лишениями и разочарованиями, и жизнь эта длилась так долго, что он успел превратиться в седовласого старика. Франк больше не мог говорить, он мог только плакать. И он плакал.

Руна уже не гладила его лицо, не вытирала его слезы. Она обняла своего пленника, прижала его к груди. Ее грудь была не мягкой и пышной, как у Поппы, а маленькой и твердой, и все же Таурин уже давно не испытывал такого удовольствия. Он не отстранился.

Когда слезы иссякли, Таурин поднял голову и отвернулся, насколько позволяли ему путы.

Ему было стыдно.

Как он мог расплакаться перед ней?

Как он мог искать ее объятий?

Как он мог столько ей рассказать?

Но взглянув на нее, Таурин увидел не врага, а девушку, с которой он несколько месяцев прожил под одной крышей. Девушку, приносившую ему еду и чистую одежду, дававшую ему воду, чтобы помыться, и отвязывавшую его от балки, чтобы он мог справить нужду. Девушку, на чьей груди он мог погрустить.

– Если ты дашь мне слово, что не убьешь нас, я отпущу тебя, – сказала она.

Его гнев испарился. Как и стыд. Осталась только усталость.

– Ты не можешь мне доверять, – прошептал Таурин. – Ты язычница. Солгать тебе – не грех.

– Тогда не лги мне. Скажи правду.

Таурин задумался. В голове у него было пусто, слезы вымыли все здравые мысли. Он молчал.

Руна встала. Момент был упущен.

Северянка обессилено отвернулась. Иногда она тоже чувствовала истощение – после битвы, после охоты, после ночи, проведенной на холоде, после длительного голодания. Но сегодня все было иначе. В ее жилах бушевала буря, буря, с которой не справился бы ни один человек. Глядя в глаза Таурину, Руна еще могла вынести его горе, но едва выйдя на улицу, поддалась порыву, охватившему ее тело. Ноги у нее подкосились, и Руна уткнулась лицом в колени.

Слезы полились у нее из глаз, и Руна не знала, по ком она плачет – по себе, по Таурину или по ним обоим. Северянка знала лишь, что это не привычная грусть, тихая и неспешная, нет, эта печаль не подкрадывалась к жертве. Скорбь обрушилась на нее, словно смертоносное оружие, и впилась в ее плоть.

Когда вечность спустя Руна отерла слезы, она удивилась тому, что на ее руках не осталось крови, только соль. Слезы успокоили ее, дрожь прошла. Но девушка не стыдилась своей слабости. Она вспоминала историю о прекрасном Бальдре, погибшем из-за подлости Локи. Богиня Хель готова была отпустить Бальдра, если все на свете заплачут по нему. Как слезы могли быть признаком слабости, если они могли вызволить доброго бога из царства смерти? Из-за того что Локи не плакал по Бальдру, ему не суждено было ожить. Но Руна была уверена, что и она, и Таурин вернутся в царство живых.

Гизела не знала, как Руне удалось успокоить Таурина, но когда она вечером вернулась домой, мужчина неподвижно сидел, прислонившись к балке, и молчал.

Принцесса ходила на берег. В последнее время она избегала этого места, места, где Тир так обошелся с ней. Но сегодня важно было лишь то, что берег был пуст. Гизела была одна. Вернее, она была там с ребенком.

Иногда принцесса думала, что Тир был слишком безумен и потому не мог зачать настоящее дитя. Возможно, все это уловка и ей только чудится, что она носит ребенка под сердцем. Может, это дитя – не более чем дуновение ветра, игравшего над волнами. Гизела стояла на берегу и смотрела на море, спокойное, равнодушное, прославляющее законы, которые древнее человечества, законы, по которым за смертью идет становление, а за становлением – смерть. И чем дольше девушка взирала на морские просторы, тем отчетливее понимала, что лгала самой себе.

Руна тоже молчала, отводя глаза. Гизела не понимала, что изменилось в ее подруге. Может быть, молчание – это знак примирения? Распорядок дня и налаженный быт не допускали никаких сбоев.