И все это время палочка, знак неотвратимого, зажатая в потной руке, постукивала по пюпитру, покуда она переворачивала страницы, и нечто внутри нее, смесь похоти, апатии и биологии, даже сейчас продолжало, наверное, делиться и множиться в ее чреве как в последний раз. Она представляла, как обрывает заготовленную речь, поднимает руку с тестом и выдает какое-нибудь проникновенное признание, которое завоюет ей уважение и сочувствие всех присутствующих. Это вам-то страшно?

А это дерьмо вы видели? Она закончит, и Джастин Росс поднимется на сцену с гитарой и споет "Скатертью дорога", и все в зале прольют слезу, а сама она станет чем-то вроде местной легенды.

Когда она договорила, аудитория разразилась стандартными механическими аплодисментами, и она увидела улыбающихся ей мать и Рича. А в самом конце зала, вопреки всему – Сильвера, в джинсах и черной рубашке, который стоял, привалившись к стене, и хлопал. Так что, когда у нее навернулись слезы, пока она пробиралась к своему месту, Кейси не до конца понимала, отчего именно плачет. Есть из чего выбрать, верно?

– Как мама восприняла это?

– С ней все нормально.

– Серьезно?

– Вообще-то я ей еще не сказала.

– А! Умно…

– Я только тебе сказала.

– Окей.

– И что ты испытываешь?

– Говоришь, как мой психотерапевт.

– Ты все еще ходишь к психотерапевту?

– Не-а. Сто лет назад бросил.

– Умственное здоровье не всем по плечу.

– Как и контрацепция.

– Отличный пас, Сильвер.

– Ты что-то решила?

– Я решила, что я идиотка.

– Какой у тебя срок?

– Небольшой. Откуда надо считать?

– Не знаю. С зачатия, видимо.

– Значит, три недели, что-то около того.

– Окей. Тогда еще есть немного времени.

– И что мне, по-твоему, делать?

– Думаю, надо делать аборт.

– Ух ты, пап. Ты недолго думал, да?

– Ты спросила, что я думаю…

– Я имею в виду, давай, не таи, говори, что думаешь, пап.

– Я так и сделал.

– То есть никаких мыслей на тему новой жизни, которая растет во мне?

– Ты это так видишь? В смысле, именно жизнь?

– Да… Нет… Иногда. Не знаю… А ты как видишь?

– Как вижу я, значения не имеет. Ты должна делать то, что тебе самой кажется правильным.

– Мне кажется правильным не быть беременной.

– Не плачь, милая.

– Не говори мне: не плачь. Ненавижу это.

– Прости.

– Не, ну правда, господи, пап! Это ж идеальный повод, чтобы поплакать. Я, черт подери, беременна.

– Ты права. Прости.

– Спасибо. Можешь сказать одну вещь?

– Конечно.

– Тебе жаль, что я не девственница?

– Мне жаль, что тебе уже не семь лет. Мне жаль, что я только моргнул, а ты уже женщина, и я пропустил столько всего, чего не вернуть. Мне жаль, что я был никчемным отцом. Ты заслуживала куда лучшего. А что до твоей девственности… Пожалуй, для меня как-то само собой подразумевалось, что ты уже занимаешься этим. Так что – нет, мне не жаль.

– Окей.

– Ты опять плачешь?

– Немножко.

– Тебе не нужно ничего решать прямо сейчас.

– Я не хочу решать. Я хочу, чтобы кто-нибудь решил все за меня.

– А что, э-э, говорит отец?

– Нет отца, потому что нет ребенка. Есть скопление клеток, которые, если ничего не предпринять, могут в него превратиться.

– Окей. Значит, ему сообщать ты не считаешь нужным.

– Смотри-ка, у тебя пробудилось чувство солидарности с отцом.

– Ты только что сказала, что отца нету.

– Нету. Это непорочное скопление.

– Я ни с кем не солидаризируюсь. Просто пытаюсь разобраться, что к чему.

– Тогда старайся получше. Эй! Ты куда?

– Пойду куплю еще мороженого. Тебе взять?

– Два рожка за один присест? Серьезно? Что у тебя с уровнем холестерина?

– Сегодня же особый случай?

– Да. Я пойду.

– Я что-то не так сказал?

– Ну, в твое оправдание замечу, что сейчас нельзя сказать что-то так.

– Ты позволишь тебе помочь?

– Возможно. Может, ты даже уже помог. Не знаю. Мне нужно побыть наедине с собой и все хорошенько обдумать.

– Если надумаешь про аборт, я тебя отвезу, ладно?

– Опять вот ты про аборт.

– Я просто к тому, что если не захочешь втягивать в это маму и Рича.

– О да, ты ж страшно обломаешься, если вдруг меня Рич отвезет.

– Жалею, что предложил.

– Не надо. Я б тебя навсегда списала со счетов, если бы ты не предложил.

– Так чего ты тогда из меня душу вынимаешь?

– Потому что ты это заслуживаешь, папа. Потому что ты фиговый отец и это ничего не изменит.

– Значит, я все-таки должен тебя вытянуть?

– Я говорила гипотетически. В случае, если.

– Понял. Могу я тебя хоть до дома подбросить?

– У тебя нет машины.

– Я возьму у Джека.

– Ничего, я в порядке. У меня есть своя.

– С каких это пор?

– Мама с Ричем подарили мне G35 на выпускной.

– Очень мило с их стороны.

– Мама все еще старается компенсировать твое отсутствие. Я этим слегка пользуюсь.

– Я бы тоже не преминул. Можно у тебя кое-что спросить?

– Конечно.

– Почему ты пришла ко мне?

– Честно?

– Да.

– Тебя подвести мне не так страшно.

Она уходит, а он так и сидит, выпотрошенный словно рыба. Кейси всегда была такой, умела полоснуть так быстро, что только после ее ухода рана проливалась кровью. Они сидели в маленькой кофейне, она же магазинчик со всякой всячиной, втиснутый в полукруглый альков в углу холла. Держит его Перл, пышногрудая венгерская вдова за пятьдесят, которая наносит макияж малярной кистью, а каждое ее движение сопровождает шорох трущихся друг о дружку нейлоновых чулок и рождественский перезвон тысячи золотых браслетов.

– Твоя дочка? – спрашивает она со своим почти комичным акцентом, расставляя за прилавком арсенал лекарств от головной боли. Аспирин пользуется большой популярностью в "Версале".

– Да.

– Красивая девочка. Хорошие ноги. С такими ногами беды не оберется. Мой-то Рафи больше по части сисек был, – она замолкает, намекая на свое внушительное декольте, укрепленное невидимой сетью лямок, которые уже наверняка давно и навечно оставили глубокие отметины на ее спине. – Но мода меняется. Теперь на коне тощие девчонки с ногами. Советую смотреть в оба. Парень видит такие ноги, и все, о чем он думает, – это как их раздвинуть, верно?

– Буду смотреть в оба.

Она пожимает плечами.

– Все одно бесполезно. Дети все равно сделают по-своему, верно?

– Верно.

По какой-то непонятной странности, происхождение которой они так и не смогли установить, вместо того чтобы звать его "папа", Кейси называла его "мой папа", как только научилась говорить. Он помнит как сейчас: вот она бодро вышагивает в одних подгузниках по их с Дениз кровати, ее маленький круглый животик выкатился, и она повторяет "мой папа" снова и снова, и высокий радостный голосок срывается в хохот, когда он хватает ее за щиколотки.

– Эй, Сильвер, ты как? – окликает его Перл.

Даже наскреби он достаточно кислорода, чтобы выдавить хоть слово, он бы понятия не имел, что на это ответить.

Он потерял столько всего: жену, дом, гордость, достоинство и, что более известно, – свою работу ударника и одного из авторов песен в группе "Поникшие маргаритки". Они с Пэт, Рэем и Дэнни начали играть вместе после старшего класса; панк, пост-панк, затем что-то более звучное, уже чуть ли не поп. Они исколесили рок-клубы по всему Восточному побережью, сводя демо-записи везде, где можно было наскрести денег на студию.

Сильвер даже не вспомнил бы, когда он не играл на ударных. Мать говорила, что чувствовала, как он выстукивает ритм еще у нее в утробе. В четыре года он соорудил себе ударную установку из ведер и коробок, примостив ее рядом с отцовской стереосистемой, и барабанил шампурами, аккомпанируя битлам и Crosby, Stills & Nash. В шесть лет ему подарили настоящую установку и отправили на занятия, полагая, что через пару лет он переключится на что-то еще. Но, как выяснилось, барабаны были единственным, чему Сильвер остался верен на всю жизнь. Когда он садился за установку, все не знающие покоя части его существа – трясущиеся ноги, колотящееся сердце и путающиеся мысли – все начинало жить в едином ритме. Это было что-то помимо сознания, но Сильвер обретал покой, только играя на барабанах.