– Ничего себе! – обращается к ней Джек. – Сколько тебе нынче?

– Восемнадцать.

– Ого, я чувствую себя стариком.

– Нет, есть подозрение, это из-за вашего собственного возраста.

– Трах-тибедох! – восклицает Джек.

Так он иногда выражается. Они не знают почему.

Кейси закатывает глаза, напрочь отказывая Джеку в существовании, и смотрит на Сильвера.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Все нормально?

Пару секунд она как будто обдумывает вопрос.

– Все великолепно.

– Пойдем внутрь, – предлагает он.

– Конечно.

Пока она идет перед ним к отелю, Сильвер замечает цветное пятно, красный всполох на ее плече.

– Что это?

– Просто роза, – отвечает она ощетинясь.

Татуировка и вправду вполне скромная – кроваво-красная роза с одним листком, выведенная на лопатке. Даже самые распоследние отцы могут раскричаться, увидев нечто подобное. Но он уже давно утратил все права на отцовское негодование, так что, может, у него есть шанс что-то на этом выиграть.

– Симпатично.

Кейси криво усмехается.

– Ты еще не видел той, что у меня на заднице.

– Господи боже!

– Соберись, Сильвер. У нас есть дела поважнее.

– Какие, например?

Она оборачивается, все еще ухмыляясь, но глаза широко раскрыты, и он видит, что она дрожит.

– Например, я беременна.

Бывают моменты, когда ты буквально ощущаешь, как земля бешено вращается под ногами, до такой степени, что инстинктивно необходимо за что-то схватиться. Он нежно берет Кейси за руку и смотрит ей в глаза. Они стоят, пока мир вокруг распадается на части, и оба ждут, что же он сейчас скажет.

– Ого.

Вот что он говорит. Она и сама толком не знает, что ожидала услышать. Дрю Сильвер не то чтобы был знаменит умением сказать нужные слова в трудную минуту. Да и вообще никогда. Но в его защиту стоит отметить, что он хотя бы не говорит: "Ты уверена?", "Кто это сделал?" и "Я был о тебе лучшего мнения".

Он не злится, не орет и не отводит глаза. Если и есть какие-то плюсы в том, что у тебя такой хреновый отец, так это, что он давно не вправе судить. Сильвер смотрит ей прямо в глаза и берет за руку, что в любой другой ситуации ее бы взбесило, но вот сейчас, когда она впервые произнесла вслух эти слова, она вроде даже совсем не против, чтобы ее подержали за руку. И когда Сильвер касается ее, она чувствует, как какой-то тугой узел внутри нее шевельнулся и ослаб.

– Ого, – повторяет он.

Он не кричит, у него не отваливается челюсть, ничего похожего. Это "ого" всего лишь, чтобы заполнить паузу, пока он осознает этот печальный факт – как человек, который добрую часть жизни провел, осознавая печальные факты, и теперь ей понятно, что именно поэтому она и пришла к нему.

И хотя он паршивый отец, и она знает, что в следующие пять минут он почти наверняка ее разочарует, но вот сейчас она могла бы расплакаться от любви к нему, хотя и ненавидит себя за это. Поэтому она не сдерживается. И плачет. Прямо перед этими несчастными мужчинами и полуобнаженными знойными цыпочками, разлегшимися у бассейна – и кто вообще пустил сюда этих девиц? Этот русский на входе ведет себя так, будто охраняет Белый дом, не иначе. Это лишь доказывает, как многого можно добиться, обладая хорошими сиськами.

А ее отец – он прижимает ее к себе, обнимает одной рукой, как будто не знает толком, как это делается, как будто боится, что может ее сломать, и как, черт возьми, ты умудрился столько прожить, не научившись обниматься? Она вообще-то терпеть не может, когда ее жалость к нему мешается со злостью, и от этого обычно ведет себя втройне гадко, но сейчас она закрывает глаза и утыкается в его шершавую, видавшую виды футболку, чтобы успокоиться. Она вдыхает его знакомый запах, который про себя называет "Одеколон неудачника", кажется, это помесь лосьона после бриться и талька. И хотя она цепляется за него, как утопающий за соломинку, она уже чует, как подступает привычная злость – это как старая песня, столько раз слышанная, что она уже даже и не песня, а отработанная дорожка в мозгу, которую уже невозможно использовать.

Она чувствует, как внутри поднимается злость – на него, на себя, и она высвобождается из его неумелых объятий, наверное, чуть резче, чем хотела бы. В смущении он отступает на шаг назад. Ей хорошо знакомо это выражение, этот удивленный, озадаченный взгляд – словно мир вертится слишком быстро и он за ним не поспевает. Примерно так же он смотрел на нее с тех самых пор, как она начала взрослеть: просто купить мороженого в нужный момент стало мало, и он сразу же растерялся. Она догадывается, что этот взгляд хорошо знаком ее матери, хотя они никогда об этом и не говорили. Как бы она ни презирала Сильвера, она больше не позволяет матери говорить о нем гадости, не потому что так предана ему, но потому, что мать до сих пор старается отыскать любую мелочь, указывающую на то, что брак распался не по ее вине, и Кейси просто не готова подбросить ей такой козырь. Хотя она более чем уверена, что мать права.

Наглядный пример: справившись со слезами, она поднимает глаза на Сильвера, этого человека, к которому она против всякого здравого смысла пришла в минуту нужды. И Сильвер теребит свои длинные волосы, задумчиво потирает щеку, а потом произносит: – Может, хочешь мороженого?

Если недостаточно того, что она была отличницей и оказалась единственной девочкой в классе, поступившей в университет из "Лиги плюща"[1], то вот еще кое-что: всего три недели назад Кейси была девственницей. У нее даже не было молодого человека.

Имелся один в начале года, по имени Джейк Пруденс, но он порвал с ней в марте по излишне сложному комплексу причин, которые вкратце сводились к одному – она не хотела заниматься с ним сексом. Они были вместе голые в его джипе и в его постели, когда уезжали родители, и он засовывал в нее пальцы, хотя она и намекала, что ей приятнее, когда поверху, а не внутрь. Потом он ложился у нее между ног, долго терся, и когда она начинала испытывать какое-то возбуждение, он издавал стон, и она ощущала липкую мокроту, разливавшуюся по животу. На этом все и заканчивалось.

– Ты кончила? – спрашивал он.

– Нет, – отвечала она, вытирая живот салфеткой, и запах его спермы напоминал ей о закрытых бассейнах, в которых она последние несколько лет проводила большую часть свободного времени, на тренировках по плаванию.

Обиженный взгляд Джейка говорил, как бы ему хотелось, чтобы она была настоящим человеком и хоть изредка имитировала оргазм. "Все бы получилось, если бы я вошел в тебя", – заявлял он.

Но она подозревала, что это доставило бы ей еще меньше удовольствия. В любом случае ей не хотелось терять девственность только ради того, чтобы это проверить.

Именно в эти вроде как интимные моменты Кейси обнаружила, что он ей нравится все меньше. Джейк был забавный и честный, была в нем какая-то милая мягкость. Но стоило им перейти к петтингу, все их отношения свелись к кампании за дефлорацию, а она оказалась в роли упрямой недотроги, что было исключительно несправедливо, учитывая, что он пускался в разглагольствования на эту тему, когда она держала в руке его пульсирующий член.

В какой-то момент это превратилось в неозвученный ультиматум, и Кейси вышла из игры. Спустя две недели Джейк уже встречался с Люси Грейсон, в прошлом – моделью J. C. Penney[2], которая спала со столькими мальчиками из их класса, что стала уже чуть не символом обряда инициации.

Но каким-то образом, при том что решение на тему Джейка так и не было принято, Кейси все же умудрилась стать единственной в истории школы Вашингтона Ирвинга отличницей, которая делала доклад через двадцать минут после того, как пописала на палочку в женской раздевалке. На второй странице доклада до нее дошло, что она до сих пор сжимает в руке тест на беременность. И всякий раз, как она поглядывала в текст, они были там – две розовые полоски, окрашивавшие все, что она произносила, тайной иронией. "И когда мы выходим в большой мир, единственная определенность – это полная неопределенность… в конечном итоге мы превратимся в сумму наших решений и ошибок… мы уже видим, как эта столь ценная для нас жизнь угасает, и вновь пробудится лишь в воспоминаниях, которыми мы будем делиться с нашими детьми… бла-бла-бла… друзей завели, уроки выучили, опытом поделились…" и так далее, до тошноты.