Кто ты есть, Екклесиаст? Что ты такое?

Все равно что вопрошать Солнце. Солнце, столь милое сердцу творца поэмы, оно пробивается сквозь мрак чуть не над каждой строфой.

Но вопрошаем же мы и Солнце.

— Это же критика чистого желания! — воскликнул, прочитав в первый раз.

Как будто нарочно на заре самосознания душа человеческая подвигнута была на испытание желаний, дабы, познав их, вынести суждение и установить им истинную цену.

Жизнь есть смена желаний; они возникают, едва мы появляемся на свет, и исчезают, когда покидаем его. Познать желания, этот сокровенный нерв жизни, значит выявить, раскрыть нечто самоважнейшее в природе человека. У Спинозы читаем о том, что желание есть самая сущность или природа каждого... Желание, поясняет он, есть влечение, соединенное с его сознанием. И в другом месте — еще определенней: «Желание есть самая сущность человека, то есть стремление человека пребывать в своем существовании».

Типы желаний, загадка их власти над нами, психология желаний, как сейчас бы сказали, кажется, не занимают ум Екклесиаста. Его влечет нечто трудноуловимое, он хочет установить цену им и через то прийти к познанию смысла жизни — таким, пожалуй, видится ход мысли его. И далее: вывести некий нравственный закон — как жить, как поступать нам в недолгие дни жизни нашей...

Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень?  Еккл 6:12

Которые он проводит, как тень... Иные строчки обладают странным и тревожным обаянием... Раздумья Екклесиаста, пучину которых приоткрывают первые аккорды поэмы, направлены — на что же? На то, чтобы найти ответ на главнейший для каждого вопрос: как жить? И — что она, жизнь, имеет ли предназначение — какое? — или же она случайный стык случайных совпадений, цветок, расцветший в космической мгле?

Жгучий вопрос смертельной для нас важности, ответа на который ищем всю жизнь, как бы ни скрывали этого от себя; и — самый что ни на есть детский вопрос (потому и скрываем), и первое недоумение, которое набегает, едва принимаешься размышлять над строфами, оно такое. Откуда отвагу-то черпает? Экую загадку бытия взялся решить! Явился вроде бы на заре человеческой истории, и творение его должно обнажить младенческое еще состояние ума. Какое там! Мощные, дивные стихи, перечитываешь их, и странное предчувствие охватывает, что в крутых напевах схоронен ответ, нужно только предаться воле Екклесиаста и отправиться за ним и вместе с ним одолевать извилистый и тернистый путь и пережить мучительное борение, какое пережил его дух...

Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме; Еккл 1:12

И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом... Еккл 1:13

И тут еще одно недоумение: почему царь — он же Екклесиаст? Рассеять это нетрудно — в отличие от других, с которыми предстоит столкнуться; но прежде перебью опасение, что удалился от темы. Я заметил, что, как ни далеко иной раз уведут рассуждения от избранного предмета, все равно к нему возвращаешься, хоть бы о нем и позабыл вовсе, будто круги начертаны по внутренней оболочке поэмы, так что, если и сойдешь с круга, на круги своя и вернешься. Ну, да об этом свойстве поэмы и вообще о том, как она построена, разговор впереди. Пока же вернемся на круги желания. Екклесиаст — точный перевод на греческий с древнееврейского слова Когелет — Проповедующий в собрании. Подразумевается, в собрании единоверцев, а выступать на нем с проповедью мог и царь. Однако общественное положение героя имеет и свое весомое значение. Можно бы по-другому сказать: автор неспроста помазал героя своего в цари, да только не совсем так будет корректно, опаска берет, как бы не нарушить невольное доверие к тексту. Ведь в зачине предупреждается — и пусть даже не самим поэтом, а позднейшим редактором:

 Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме. Еккл 1:1

Следовательно: Соломона. Соломон себя государем величает по праву; ну а если даже создатель поэмы не он, то все равно в цари герой возведен неспроста. Ведь тому предстоит испытать желания. То есть почуять, осознать их в себе, а потом исполнить, удовлетворить и — оценить, вынести нравственное суждение. Испытать — тут русский язык идет навстречу: испытать в смысле психологического акта и испытать в смысле поразмыслить и дать оценку (есть еще значение — удостоверить на прочность, верность, и в некотором отношении Екклесиаст испытывает и в этом смысле).

Исполнить любое желание по силам одному царю. Неутоленное желание обращается в грезу. Таким образом, в поэме ставится уникальный эксперимент на себе. Испытываются желания, чтобы через то проведать о смысле жизни.

Корнями он уходит в жизнь, но, конечно, это литературно-философский эксперимент; и можно только поражаться тому, сколь высокие задачи ставила перед собой поэзия во времена дремучей древности. Подивимся и тому, как развито было отвлеченное мышление и абстрактно-чувственная сфера его. В реальной жизни исполнить любое свое желание не в состоянии был, пожалуй, и Соломон. Он переносит их на пергамент: эксперимент становится литературным деянием, но с какой же силой, разочаровавшись в результатах, описывает он свои страдания!

Одно то, не правда ли, делает его необычайно близким нам! Перед нами не исторический герой, отделенный пропастью времени, с каким-то архаическим строем чувствований, а современный человек. Он открывает в себе желание, предается ему, но — осмысляет одновременно, отстраняет — и отстраняется мысленно: такая рефлексия болезненна! Мы уже знаем, зачем подвергает он себя подобному мучительству. Но и наши желания окрашены страданием, и мы рефлектируем. И мы сопутствуем ему в его интеллектуальных поисках, духовно сливаясь с ним, и забываем думать, каков его чин и кто он по званию, самодержец ли он или пастух, как праотец его Авраам.

Итак, государь пускается в духовное странствие в надежде постигнуть бремя и мир страстей человеческих.

Удивление наше еще более возрастает, когда мы вспомним или познакомимся с бытующим в науке представлением об античном человеке как человеке «не выделенном», выступающем не как индивидуальная личность, а «идеальное воплощение тех или иных черт». Античный человек, утверждают специалисты, немыслим без подвига, ратоборства, воинской дружбы. Поступки его, мысли и желания заданы, обусловлены богами и судьбой. Он не отделяет себя от общества, своего класса, дружины; он не осознает своей особости; рефлексия ему неведома. Как остроумно выразился один ученый, «Гомер живописует быстрые ноги и мускулистые руки, но не находит слов для характеристики духа».

Такой тип человека предстает из произведений античной литературы. Они полны описаниями битв, набегов, в них превозносится культ физической силы и славится презрение к телесной боли, а душевной герои и не испытывают; есть исключения — и впечатляющие! — но это все-таки лишь исключения. Как странно высится вдали замок Екклесиаста! Борения Когелета проистекают исключительно в сфере духовной. Вне ее он вообще ничего не предпринимает — это утверждение можно принять без оговорок, потому что дела, им предпринимаемые, суть поверка жизнью его умозрительных (или чувственно-умозрительных) и осознанных желаний.

Однако для других, и об этом не нужно забывать, а этих других, поди, десятки тысяч людей, для них его деяния, большие дела (как он сам выражается: Я предпринял большие дела...) — для них это серьезная работа, дающая средства к существованию, возможность проявить себя, возвыситься по служебной линии и так далее.

Но — пора перейти к ним, к этим большим делам, или, по-другому сказать, большим желаниям, которые он воплощает в жизнь. Чрезвычайно ведь интересно, чего же он желает, какие желания из сонма существующих отобрал для проверки, чтобы вывести заключения кардинальной важности касательно нравственных основ бытия.