Я завел связи. Стал ездить в табор. У меня появилось там много знакомых, и я многому у них научился. Не потому, что цыгане – уникумы, а потому что, закружившись в прогрессе, мы утратили нечто такое хорошее, что было и у нас, но мы потеряли, а цыгане еще не успели потерять, хотя тоже теряют.

Об этом и книга.

Хочется развеять нелепые домыслы, глупые слухи.

В том числе и самый главный – что цыганский народ есть нечто однородное, единое целое. Совершенная неправда! Когда-то так и было. Но цыгане раскатились по всей планете, как порванные бусы в разные стороны. И в каждой стране потихоньку нахватались – одни одного, а другие другого. Я знаю цыган, которые не знают по-цыгански ни слова – они между собою говорят по-венгерски[1]. А другие по-татарски[2]. Сам цыганский язык включает в себя столько разнообразных диалектов, что их носителям, проживающим в России, друг с другом гораздо проще общаться по-русски, потому что русский для всех одинаковый, а цыганский – нет!

И с музыкой так же. Народные мелодии цыган из разных наций похожи, как лев и снежный барс, леопард или пума. Хотя это все кошачьи, то есть близкие родственники, никому же не приходит в голову их путать! А цыган путают! Котляров с ловарями, влахов с кишиневцами. А у них, между прочим, и обычаи разные, и костюмы, и танцы, и законы, и религии, и набор профессий, и характер преступлений, к которым тяготеют. Смуглая женщина в яркой юбке, которая у вокзала гадает по ладони, вероятно, котлярка, а та, которая выкрала у вас в подземном переходе на станции метро мобильный телефон или, скажем, бумажник, – из мадьяров. Наркотики продают и крымы, и лотвы, и русска рома, но более других засветилась в этой «отрасли» этногруппа ловарей. Так что нечего мешать! Ведь то, что в отношении одних цыган истинно, в отношении других – ложь и клевета.

Вопрос о том, какой общий знаменатель можно выделить в столь пестром сообществе, мы до времени рассматривать не будем, потому что это, по большому счету, будет уже (по выражению Розанова) «метафизика народа», а моя задача – этнографический очерк.

Множество раз, от праздности заспорив со случайными знакомыми, которых постоянно приобретаешь хотя бы как попутчиков по плацкартному вагону или при других мимолетных обстоятельствах, я уже пытался излагать это устно, стараясь фактами, бытовыми зарисовками сломить непросвещенность, внести порядок в мешанину представлений о цыганском народе, но чаще всего в подобных дискуссиях наталкивался на глухую стену. Люди вели себя, как упрямые бараны. Какие бы истории я ни приводил, они тупо стояли на своем: «Хороших цыган не бывает».

Какая ошибка!

Однажды я пожаловался на это в таборе. Табор был котлярский, а беседа шла с Тимой – он сын барона, ему к сорока. Он находчивый и важный. Тему воспринял горячо и близко к сердцу.

Я ему говорил:

– Вот объясняю, что цыгане – все разные; нельзя их стричь под одну гребенку, люди это слушают, но есть такие, которые уперлись и не хотят менять свое мнение, как ни объясняй.

– У них плохо с головой! – воскликнул Тима. – Ты сам же видишь: зима – весна, весна – лето, лето – осень… Природа меняется! Человек тоже должен меняться! А тот, который не хочет меняться, – он невменяемый! Ему нужно в больницу!

Не надо в больницу! Будьте здоровы!

Я писал эту книгу как документ. Имена настоящие, все реально.

Это правда, а в правде – сила.

Навещать старых добрых знакомых всегда приятно. Накануне Нового года – вдвойне! Захватив литровую бутылку самодельного яблочного вина, я отправился в цыганский табор, расположенный рядом с деревней Панеево Ивановской области, – узнать, как там Греко, Лиза, Тимур, что у них нового, своим поделиться.

Вышел на автобусной остановке, иду. Вижу дымки – газовое отопление в таборе есть далеко не у всех. У многих обычные русские печи.

Поворачиваю с шоссе. У съезда чернеют припорошенные трубы. Их где-то купили, чтобы где-то продать, но пока не продали, и трубы «зависли» на окраине табора. Здесь у цыган нечто вроде склада: привозят, сгружают… Вот хоть направо – высокие сугробы, но это не сугробы! Под снегом лежат трансформаторные подстанции. Они нерабочие. На производстве их уже списали, а цыгане купили: разберут – будет медь; медь они сдадут.

На заснеженной улице нет ни души: ни детей, ни женщин. Думаю: «Странно. Не случилось ли чего?» Ведь в таборе обычно весьма оживленно – как в московском метро.

Из крайнего дома быстрыми шагами выходит Женико (он же Женя). Его сопровождает бровастая дворняжка.

Я говорю:

– Привет, морэ[3]. Как твои дела?

Он:

– Не поверишь! Зарезали тут одного.

– Кто?!

– Мы!

– Кого?

– Пойдем покажу!

И ведет прямо в дом. За порогом – два тазика с потемневшей кровью. Посреди комнаты лежит тело. Рядом с холодильником – отрезанная голова. На лбу – отметина от удара топором! Взгляд – бессмысленный и остекленевший, уши повисли, нос – пятачком. Цыгане зарезали порося! Тушу разделывают прямо в доме. Этим занимаются исключительно мужчины. Женщины и дети восторженно наблюдают. Для них это настоящее шоу.

Хряк валяется на спине с раскроенным пузом. Копыта на лапах уже обрублены. Через пару минут тушу раскрывают, как футляр контрабаса: две лапы налево, две – направо.

Один из молодых цыган вырезал сердце, показал барону.

Мне объясняют: поросенка кормили в складчину – пять или шесть семей, а теперь будет тяфи.

– Что это такое?

– А вот когда поросенка зарежут и всех зовут отпраздновать, выпить – это у нас называют «тяфи».

Играет музыка. Нарядная Черана, нарядная Рупиш. Шустрые дети. На руках у Маши голосисто расплакался маленький Пулемет, сын Чебуреко. Над диваном открыточно-яркая картина: альпийский пейзаж. В соседнюю комнату (цыган скажет «в залу») проход в виде арки – там стол накрытый. Стены в коврах. В углу стоит огромная, празднично украшенная новогодняя… сосна! У нее на макушке красная звезда, как на Спасской башне. Под сосной – Дед Мороз и бутылки шампанского. На ветках – обильно – «дождик», игрушки, конфеты и баранки. Цыгане наряжают сосны, а не ели, потому что на них дольше держится хвоя.

А новости… главная новость такая: на днях в таборе накрылось электричество. Это часто бывает, потому что цыгане как только не мухлюют – лишь бы не платить, и если ты в счетчик не вставил «жулик», ты не цыган! Вот и коротнуло. В половине домов сгорела техника – музыкальные центры, электрические чайники… Доэкономились, скупой платит дважды.

– Не продашь мне телевизор? – говорит Червонец. Его «самсунг» стал одной из жертв того замыкания. Без «самсунга» все скучают. Только Греко доволен:

– Без телевизора люди лучше общаются! Лучше домино! А по телевизору плохому научишься!

– Червонец, – говорю, – а почему у тебя такое имя?

– У мамы спроси.

Мама его, Лиза, – жена барона, ей семьдесят пять лет. Она отвечает:

– А помнишь, раньше были деньги красивые – красные червонцы, николашки их звали. Я их считала, и как раз он родился. А пусть, думаю, Червонец будет!

У этой Лизы двенадцать детей, а внуков сто! Она всех и не вспомнит!

Праздник происходит в доме Боши и Чераны. Гостей туда набилось, как в стручок горошин! Гутуйо (он же Коля), Пьяпино (Петрó), Пико (он же Миша), баба Лиза (Ляля)… У цыган, как у испанских грандов, несколько имен: одно – для табора, другое – для города, для документов. Раньше это была, судя по всему, своего рода конспирация, а сейчас остается как дань привычке, «такой у нас обычай».

Поросенок разделан. Каждая семья берет свою долю – массивные куски, которые сочатся кровавой росой; незначительную часть оставляют для тяфи. Готовят тут же – в большом казане, с луком, с приправами.