По дороге мы беседовали о погоде. Скиту не слишком нравилась зима.

— С другой стороны, подумать, так лето еще хуже, — заявил он. — В войну я служил в пустынях Кантарда, так там стоит только на солнце в разгар дня выйти, и у тебя оружие плавится.

Старые солдаты.

Лично я в войну сражался с жуками, змеями, крокодилами и чудовищной сыростью. Ну, конечно, еще с непроходимой тупостью начальства. В его случае это были скорпионы, пауки-прыгуны, еще больше змей, чем у меня, и такие идиоты-командиры, что память о них переживет века. С братьями по оружию всегда так.

— Ну, зимой хоть что-то изменить можно, — заметил я. — Например, подбросить в огонь еще полено.

— Вот и я так думаю.

— Можно задать один вопрос? Как профессионал профессионалу.

Он мгновенно насторожился.

— Ну?

— Не доводилось ничего слышать про типа по имени Лазутчик Фелльске?

Похоже, этот вопрос заставил Скита искренне задуматься. Не говоря уже о том, что его потрясло то, что я не спросил ничего более серьезного.

— Не припомню такого. Нет. Спросите у шефа. В этом городишке немного осталось действующих лиц, которых он еще не знает.

«Действующее лицо». Занятно. Надо запомнить.

Гражданская Гвардия доросла до момента, когда у нее начинает вырабатываться свой внутренний лексикон.

— Обязательно. Если мне удастся вставить слово.

— Вы ведь говорили уже с ним.

— Слушал. Несколько раз.

— Хорошо. Тогда послушайте, что я скажу. Тут кое-кто строит театр. «Мир». Я слышал, они собираются объединить в одном доме сразу несколько театров.

— Все так. За этим стоит Макс Вейдер. Он думает, если он займет более низкий рыночный сегмент по сравнению с другими театрами, но увеличит количество залов, это поможет ему лучше сбывать его основной продукт.

Скит принялся распространяться насчет того, что подобные штучки типичны для класса, к которому принадлежит Вейдер.

— Если вам не нравятся такие люди, — напомнил я, — вам не стоит иметь дела со мной. Я ведь запросто могу оставить место вашей жены в очереди на усмотрение природных сил.

Возможно, то, что я сказал, покажется кому-нибудь дичью. Но Скит порой несет полную ахинею насчет классов и социального положения. Он полагает, мы все должны быть равны, поскольку все рождаемся или вылупляемся нагими.

— Это все зависть, — заявил один из подчиненных Скита. — Лейтенант забывает, что одним посчастливилось уродиться в семье получше, чем у других. И не все попадают в очередь на раздачу мозгов — некоторые пускают в это время слюни под дверью. У одних есть способности, у других нет. У одних есть амбиции, у других нет.

— Довольно, Тигарден! — рявкнул Скит. — Я сам себя ненавижу, — признал он тем не менее, — за то, что работаю на эту чертову систему, чтобы Винга смогла получить место получше.

— И ведь она уже совсем близка к голове очереди. — Я не стал упоминать о том, что он не колебался, заключая сделку, и не стал упоминать о том, что он добровольно принял работу, связанную с руководством другими — и что он гордится тем, что кто-то достаточно хорошо думает о нем, чтобы назначить на это место. Я лишь кивнул, когда Тигарден заявил, что мир равных возможностей наступит только тогда, когда в нем останется всего один парень.

Это настолько очевидно, что у меня в голове не укладывается, как некоторые этого не видят.

Хотя если подумать, любая, даже самая идиотская идея, витавшая когда-либо в воздухе Танфера, хоть в одной голове да укоренилась. Большая их часть как болезни. Те, что добрее, распространяются медленно. Те, что смертельно опасны, — быстро. Чем они заразнее, тем быстрее поглощают своих носителей.

Я не мыслитель. Меня мало что волнует, пока у меня есть пиво и хорошенькая девушка. Но чувство того, что правильно, а что неправильно, у меня тоже есть. Что раздражает порой моих деловых партнеров. А порой заставляет меня смахивать пыль со ржавых доспехов и отправляться на бой с ветряными мельницами.

От моего квартала до Аль-Хара путь недалекий. Мы добрались до места прежде, чем дискуссия приняла затяжной характер.

— Не могу сказать, чтобы здесь сделалось уютнее, — заметил я. И несколько согрешил против истины: время от времени заключенные устраивают здесь образцовую уборку.

Городской тюрьме много веков. Она выстроена из мягкого желтоватого известняка, впитывающего в себя городскую грязь и выветривающегося с непогодой. Вряд ли она простоит еще лет хотя бы двести — даже в заботливых руках и при мире в городе и государстве.

— В этом доме родился Страшила, — признал Скит.

Мир в стенах Аль-Хара совсем другой. Тому, кто там не бывал, его трудно даже отдаленно себе представить.

Во-первых, это место — истинный храм религии, имя которой бюрократия. Он всегда был таким. Ведомства Дила Релвея и Уэстмена Тупа расположены в других местах, но даже так здесь постоянно ощущается пристальное, неусыпное внимание ищеек принца Руперта, чьи департаменты продолжают сосать деньги налогоплательщиков для того, чтобы держать под контролем деятельность департаментов, предназначенных для осуществления надзора над надзирательными департаментами. Там и здесь кто-то, уподобляясь попавшему в лабиринт слепому пилигриму, пытается выполнить что-то. Испытывая с этим немалые трудности: вязкая культура Аль-Хара не способствует.

Скит сдал меня на руки Линтону Саггзу. Саггз — маленький, но опасный человечек. Он может стоять бок о бок с вами, а вы этого и не заметите. Меньше всего он похож на жестяного свистка. Его отличительными чертами являются почти седая всклокоченная шевелюра, слезящиеся серые глазки, большой красный нос и вялый подбородок. Единственное место, где он мог бы привлечь к себе внимание, — это в женской бане. Он вежливо пожал мне руку.

— Рад, что вы заглянули, — произнес он тоном, заставляющим усомниться в искренности слов. — Идите за мной.

Плевать ему было, заглянул я или нет. Я для него всего лишь предмет, который надо передать от одного ответственного лица другому.

Следуя за ним, я обратил внимание на то, что Саггз даже меньше ростом, чем кажется, когда он стоит лицом к вам. И тяжелее — в области бедер. Малый рост вообще характерен для той стороны правоохранительной индустрии, что подвластна Дилу Релвею.

Отчасти потому, что коротышек, как правило, меньше опасаются.

Саггз вел меня длинными, извилистыми коридорами — вверх и вниз, вправо и влево, мимо многочисленных тюремных камер. Свободных мест было не очень много. Подразумевалось, что это должно оказать на меня запугивающее воздействие. И запутать, чтобы я в случае чего не нашел дорогу к шефу самостоятельно.

Может, Скит и не врал, говоря, что Релвей превратился в затворника.

Саггз сдал меня безымянному человечку, представлять которого мне не стал. У этого было меньше волос, больше бедер и меньше настроения болтать. И он не заморачивался лабиринтом. Мы с ним прошли всего один тюремный блок. Некоторые увиденные лица я узнал. Как правило, они принадлежали тем, кто с избыточным энтузиазмом кричал о самоотверженности новой полиции. Или выделялся особо ярко выраженными расистскими взглядами.

Безымянный человечек усадил меня на жесткий деревянный стул в помещении, которое мало отличалось от камеры. Вряд ли он догадывался об этом, но я знал, где нахожусь. Я здесь уже бывал. Полумрак освещался одним-единственным глиняным светильником. Делать тут было нечего, только сидеть. Ну, наверное, еще практиковаться в танцах.

— Подождите здесь, — сказал мне анонимный человечек.

Подразумевалось, что ожидание должно устрашить меня до холодного пота.

Танцевальные навыки у меня на вполне устраивающем меня уровне. Да и других навыков, приобретенных в военные годы, я, тьфу-тьфу, не утратил.

Поэтому я уснул.

Человечек принялся толкать и дергать меня. Вид он имел донельзя расстроенный. Он прилагал все усилия, чтобы мне было неудобно.