В коридоре раздались быстрые шаги, и в класс вошел директор.

— Что случилось? — спросил он. — Геннадий Николаевич, вы отпустили учеников?

— Отпустил, да, — негромко проговорил Геннадий Николаевич, не замечая, с каким удивлением я взглянул на него.

— Вот как, — сказал директор, испытующе глядя на Геннадия Николаевича.

Потом он взял его под руку, повел к двери.

— Отпустили — и ладно. Ничего особенного…

Когда директор и Геннадий Николаевич вышли, я стал медленно собирать книги. Мне было страшно подумать, что ребята, может быть, ждут меня в коридоре.

Выйдя в коридор, я огляделся. Никого.

В нашем возрасте люди бывают ужасно жестокими. Они ничего не прощают. Я не сомневался, что мальчишки ждут меня возле школы, заложив в карманы тяжелые кулаки, и договариваются, кто первым преградит мне дорогу. Так всегда бывает в жизни: преступление и наказание!

Но наказание, по-моему, должно следовать только в том случае, если виновный не раскаивается. А я раскаивался. Если бы этот злосчастный урок повторился и Геннадий Николаевич опять вызвал меня, я бы даже не встал. Сейчас я готов был извиниться перед всем классом. Только пусть меня не бьют. Представься мне сейчас возможность оказать Серёге услугу, я бы сделал это даже с риском для собственной жизни.

На цыпочках я спустился в вестибюль. Здесь мне ничто не грозило. Все должно было начаться, когда я выйду во двор и захлопну за собой дверь.

…Черные, голые деревья стояли у школьного забора. Было ветрено. Солнце дробилось и качалось в холодной блестящей луже. На колоннах у входа просыхали подтеки от утреннего дождя.

Молчаливых, грозных ребят, которых я так боялся встретить, не было. Я сразу успокоился и дал себе слово на этой же неделе каким-нибудь невероятно лихим поступком завоевать уважение класса.

(В школе, на мой взгляд, существуют две жизни: официальная и неофициальная. Они очень часто даже не соприкасаются одна с другой. В геометрии это называется параллельными линиями.

Можно получать только пятерки, а у ребят не иметь никакого авторитета. Больше того, иногда за один и тот же поступок в официальной жизни тебя хвалят, а в неофициальной — бьют. Родители не понимают этого и требуют, чтобы мы делали только то, что нравится учителям. А потом еще удивляются и ахают: почему с Петькой или Володькой я откровеннее, чем с ними. Однажды я попытался объяснить маме почему, но она сразу же побежала к директору и пожаловалась, что я попал в плохую компанию.

После того, что случилось сегодня, мне ничего не стоило сделаться любимцем Геннадия Николаевича. Но зачем? Честное слово, уважение ребят мне дороже, чем официальное признание!)

Я подошел к углу и, внезапно услышав голоса ребят, замедлил шага.

У каждого человека есть, наверное, определенный запас страха, так же как и смелости, выдержки, спокойствия. Когда этот запас страха кончается, человеку все делается безразличным. Со мной, наверное, случилось то же самое. Я почувствовал себя вялым и равнодушным.

За углом собрался весь класс. Не было только Мишки и Гуреева. При моем появлении ребята замолчали. Серёга, зачем-то надув щеку, шагнул мне навстречу.

— Вы кого ждете? — тихо спросил я, невольно втягивая голову в плечи.

— Не бойся, Гарик, тут все свои! — со смехом сказал Серёга. — Стоим и раскаиваемся.

— Ты не думай, — просительно начал я. — Я теперь сам…

— Ладно, чего там! — сказал Сергей, подталкивая меня к калитке. — Все законно. Вечером поговорим.

— Хорошо, — сказал я ему. — Хорошо. Ты когда придешь? Мама мед купила.

В это время кто-то сзади пнул меня ногой. Я виновато улыбнулся Серёге и обернулся. Теперь я стоял спиной к нему, и, наверное, это он пнул вторым. Ребята окружили меня кольцом. Всех их я знал уже много лет. Моргая, я растерянно смотрел на них и поворачивался от одного к другому. Пока тот, на кого я смотрел, ласково улыбался мне, другой, сзади, изо всех сил пинал меня. Даже Ира Грушева пнула меня.

Мне было не больно, но как-то очень обидно.

— Ребята, перестаньте! — крикнул вдруг Мишка.

Я и не заметил, как они с Гуреевым вышли из-за угла.

— Гарик, отряхни пальто и иди домой, — с брезгливой жалостью сказал Мишка, подходя ко мне. — Повернись, я тебя почищу.

Только тут я заплакал. Всхлипнув, я бросился на ребят и замахнулся портфелем. Они со смехом разбежались.

— Подонки! — крикнул я плача. — Вот отравлюсь, тогда узнаете.

И изо всех сил побежал к калитке.

Я бежал, всхлипывая, и придумывал, как буду мстить. Я весь трясся от злости и отчаяния. Мне хотелось придумать что-нибудь такое, чтобы им всем стало стыдно: и Мишке, и Серёге, и Геннадию Николаевичу.

В нашем дворе, на столике, врытом в землю (летом за ним допоздна резались в домино), сидели Перец и сын управдома Василий Марасанов, которого все ребята с улицы звали просто Марасан. Они смотрели на меня и посмеивались. Я понял, что они все видели: наш двор отделялся от школьного высоким решетчатым забором, какие бывают на теннисных кортах.

— Здо́рово ты на них чемоданом замахнулся! — крикнул мне Перец и так лихо цыкнул сквозь зубы слюной, что она отлетела словно от щелчка.

Марасан лениво ухмыльнулся, переложил папиросу в левую руку, а правой, не глядя, надвинул на глаза Перцу его кепку с маленьким козырьком и пуговицей на макушке.

Марасан был грозой нашей улицы. Больше всех боялись его ребята вроде Перца, которые вечно увивались возле него и подражали ему. Марасан был невысокого роста, но такой широкий, что казался похожим на квадрат.

Мама не раз доказывала мне, что с Марасаном лучше не связываться. Она всегда вспоминала один и тот же случай. Однажды — это было летом — Марасан появился в нашем дворе растерянный и в сопровождении какого-то иностранца. Тот был в темных очках и разрисованной рубахе навыпуск.

— Вот, — сказал Марасан старушкам, гревшимся на солнце, — собрался человек в кино, и на тебе! Привязался ко мне возле ворот этот папуас. Отстал от своих интуристов, чтобы наш двор посмотреть. А мне с ним возись.

Старушки всполошились.

— Вася! — в ужасе воскликнула одна из них, замахав руками на Марасана. — Как ты при нем разговариваешь?!

— А что? — лениво усмехнулся Марасан. — Он же по-русски ни бе ни ме. Вот я ему сейчас скажу… Ты, жертва английской колонизации, Советский Союз — карашо?

— Карашо! — обрадованно подхватил иностранец.

Он был черный, длинноволосый, и, наверное, поэтому Марасан решил, что он с Востока.

— Видите? — засмеялся Марасан и отошел в сторону.

Старушки начали шепотом объяснять иностранцу, что Марасан — плохой и опасный человек.

— Карашо, — кивал головой иностранец. — Здравствуй, до свиданья, сувенир.

Вокруг уже собирались любопытные.

— Дайте ему сувенир, — сказал Марасан, — а то не отстанет. — Он достал из кармана трешку, что-то нацарапал на ней карандашом и протянул иностранцу.

Тот, обрадовавшись, приложил ее ко лбу, к губам и начал внимательно рассматривать. Кругом заволновались, стали доставать бумажные деньги и писать на них разные приветливые слова. Я тоже выпросил у мамы рубль и написал на нем по-английски: «дружба».

А вечером выяснилось, что это был вовсе не иностранец, а просто айсор из соседнего переулка и что их с Марасаном потом видели в пивной. Там этот айсор вынимал из кармана деньги, которые мы ему подарили, и кричал на чистом русском языке:

— Еще две порции раков!

Поэтому-то мама и говорила, что от Марасана лучше держаться подальше.

Я тоже опасался Василия и всегда старался пройти мимо него побыстрее, хотя он часто кивал и подмигивал мне. Мама говорила, что он заигрывает со мной, так как хочет, чтобы мой папа — главный инженер парфюмерной фабрики — устроил его на работу. Управдом уже несколько раз просил об этом мою маму. Но мама ссылалась на отдел кадров и говорила, что Алексей Степанович (так зовут моего папу) ничем помочь не может.